кого оставить в нём командиром… Ну а с другим через два дня выступаете к месту боевых действий.
– Слушаюсь, – Шарль поднялся, надел шляпу. – Насколько я понял, поручения последуют позже? Когда вы планируете приехать под Ла-Рошель?
– Как только у его величества пройдёт лихорадка, и он будет в состоянии совершить столь длительное путешествие. Ну а что до поручений… пока просто будьте готовы к ним. И да, кстати, – добавил де Тревиль, когда юноша уже стоял в дверях, – удерживайте наших молодцев от разных безрассудств. Следите, чтобы вражда, которая завязалась между некоторыми из них, не была перенесена на поле боя. Потому что война, знаете ли, дело непредсказуемое, и законы тут будут действовать совсем другие.
Шарль ничего не сказал, молча вышел.
И только в коридоре дал волю чувствам, изо всех сил ударив кулаком о стену.
Значит, история с дуэлью не забыта.
Конечно, Тревиль не дурак, и было бы крайне самонадеянным думать, что он поверил до конца его россказням о шуточном бое, но вместе с тем, Шарль всё-таки рассчитывал, что по прошествии времени, а особенно с началом военных действий, эта неприятность забудется.
Ан нет, более того, капитан, видимо, решил, что будет нелишним напомнить о ней своему подчинённому. И всё это смахивает на откровенный шантаж…
Интересно, о каких поручениях может идти речь?
И как отказаться от них, если он в ответе за учительского племянника, а капитан помнит об этом?
А самое скверное то, что все его приятели уже отбыли под Ла-Рошель, и выяснить, что происходило в роте в его отсутствие, нет никакой возможности.
Не у д’Эстурвиля же об этом спрашивать, в самом деле, хотя… чёрт, как же хочется увидеть его!
…
Всё-таки он не удержался от соблазна.
И хотя убеждал сам себя, будто направляется в казармы исключительно чтобы отдать распоряжения о сборах, что поговорить с кадетом необходимо, предупредив его о злопамятности капитана, знал: всё это на самом деле – лишь отговорки.
Он просто хотел видеть Жака д’Эстурвиля.
Несмотря на то, как обошёлся с ним – что в ту ночь, что сегодняшним утром.
Несмотря на то, что ненавидел ультиматумы и даже приблизительно не представлял себе, как рассказать одному Жаку о другом.
Несмотря на то, что лионец имел полное право вообще отказаться от любых бесед со своим командиром и просто послать того ко всем чертям.
Погоди, сказал он сам себе уже перед самым входом в казарму, неужели ты хочешь сказать, что действительно влюбился?
Что д’Эстурвиль нужен тебе вовсе не потому, что напоминает о погибшем друге, а сам по себе?
Потому что дело даже не в желании физической близости, а в том, что рядом с ним спокойно, просто и надёжно. Как было когда-то в обществе артаньяновского кузнеца, и впервые осознание этого не вызывает такого мучительного чувства вины.
Но
