экспериментов. Поэтому я не знал, как себя вести. Вообще, я сейчас давился собственным сердцем и одновременно готов был уснуть на этой кровати, слушая ее тихое посапывание и благодаря Первого.
Она со стоном перевернулась на спину, и я услышал, как этот стон перешел в тихое и тоскливое:
– Престон.
Я вскочил как при общей тревоге и, разрываясь от накатившего чувства, рабской преданности, любви и нежности, пересел к ней, устроившись на самом краю, ближе к ее ногам.
– Вельвет, – позвал я, коснувшись пальцами ее щеки. Смахнул пушинку, и понял, что она держалась на высохшей слезе. Не может быть, чтобы она не пошла со мной. Тогда я украду ее. Утащу насильно. Я не позволю, чтобы ее сделали такой же серой, циничной и необязательно-равнодушной, ничего по-настоящему не ощущающей. Но с другой стороны… Она ведь ненавидит воров. Вообще любых уголовников, пускай даже относительно благородных. И что может ждать ее там? Виселица? Тут, впрочем, тоже не букеты составлять придется. Но там… Что бы ни говорил Вельд, это все равно тьма, полужизнь, постоянный страх, твои преувеличено зловещие карикатуры на стенах, и подозрительные взгляды городских патрулей. И вечная ночь. Дневной свет только в окошке. И грязные норы, одна за другой.
– Престон?
Я с горечью смотрел в ее раскрывающиеся глаза, редкостные глаза, которые в сумраке казались темно-синими, а на ярком свету озарялись светло-голубым цветом, от которого так приятно и смутно щемило сердце.
– Престон!
Вздыбилось одеяло, подушка слетела на пол, предупредительно и сварливо затрещала кровать. Я полулежал, навалившись плечами и затылком на стену, и полностью отстранившись от мира, ощущал только ее голову на своей груди. Это было величайшее и первобытнейшее счастье, и мне вдруг померещился ночной теплый лес, первые дни мира, рокот Первого, рождающего своим чревом новые популяции и виды. И два представителя нового рода, спокойно наслаждающиеся невероятным по чистоте первым в мире ощущением любви.
Она говорила, тихо смеялась, жаловалась, спрашивала, но, не дожидаясь ответа, снова говорила, гнала, наконец-то со спокойной душой гнала прочь боль, отчаянье и обиду на судьбу. А я считал секунды, истощая их одну за другой.
– Почему ты молчишь? – спросила она, придвигаясь ближе к моему лицу. – Хотя, все и так хорошо. Можешь ничего не говорить.
– Я люблю тебя, – сказал я, пальцем приподняв ее подбородок. – Запомни и ты эти слова.
– Я запомню, – она ответила на мой поцелуй.
– Вельвет.
– М?
– Ты хотела бы уйти отсюда?
– Куда? – хмыкнула она. – Мне некуда идти. К тому же мне здесь нравится. Скорее бы настоящая практика как у тебя. Чтобы вот так же, с громкими неожиданностями. А потом вернуться со страшными ранами, и, не обращая на них внимания, мрачно отрапортовать Магутусу… А почему ты спросил?
– Ты действительно хочешь этого? –
