становятся ближе и родственнее.
Подъезжает, наконец, пустая электричка – я захожу. Глаза разбегаются – на какое место сесть? – я прилаживаюсь то к одному, то к другому, скачу, прыгаю с места на место, нацеливаясь пятой точкой, – и выбираю любимое место у окна, хотя и сразу знал, что туда сяду. За окном – подворотни, кривые закоулки, улочки, шлагбаумы, цыгане, мусор, менты, бомжи, картонки – все те же проявления разносторонней любви к ближнему. Постепенно, с каждой остановкой, вагон наполняется пассажирами – и вот уже молодой пенсионер танцует мазурку между рядами сидений. И ему – представляете? – дают, ему дают и сыплют в ладоши и оттопыренные кармашки затертые монетки и бумажечки. Жалость это, или тот же эгоизм? И если жалость, то в ком?! В тех людях, которые даже, когда вы умрете, скажут: «Во как легко отделался! Раз – и все! И не ходил под себя, вы посмотрите! Ек – и нет его, а нам тут разгребай после него, хорони, деньги трать, да своих еще проблем хватает!» И в этих людях просыпается жалость, или сострадание, к танцующему шизофренику или к вот этому чумазому цыганенку, которого кормят только, чтоб он работал (как и всех, в принципе, нас). А у Вас – у Вас проснулась совесть?! «А как же!» – скажите Вы, высыпав приличную горку монет на черную, цвета денег, ладошку цыганенка, но, как Вам показалось, негритенка, что еще жалостливее в России. Да ладно, оставьте уж!
Салон все гуще занимают серые лица соотечественников и румяные иностранцев, которых достаточно развелось в многонациональной столице; когда я смотрю на них, мне приятно дополнять эту картину время от времени поднимающимся к моему горлышку горлышком бутылки водки. «Мммм!» – пускаю я через нос – а некоторые на меня при этом недоверчиво косятся – и решаю закурить, но не при людях, а выхожу в тамбур – курить при других людях, более к этому готовых. Облокачиваюсь спиной о стенку, делая глубокую затяжку, и выпускаю дым в потолок. Смотрю на лицо напротив, на столбы за окном, на провода; лицо напротив равно заменяется другим лицом. И это новое лицо достает из-за пазухи пузырь, откручивает пробку, протягивает мне – и спрашивает: «Будешь?» Я, конечно, отвечаю «да» и отглатываю на сколько совесть позволяет, грамм на сто – сто пятьдесят, все остальное залпом допивает предлагавший. Чуть хмурится, мнет губами, выдыхает прелый воздух с примесью успешно усвоенного желудком спирта, говорит: «Второй сын в Чечне остался… за деньгами поехал!»
Я делаю понимающий вид, будто сочувствую, а сам сравниваю в это время вкус испробованной водки с той собственной, которую еще имею в рукаве. «Все с одной бочки!» – мысленно заключаю и предчувствую, что скоро будет давка, – спешу сесть на помеченное моей кепкой место. Из соседнего вагона через незакрытые форточки ветром доносятся голоса трогательной песни: «Был пацан – и нет пацана!..» «И шапки долой, и рюмки до дна, за этого пацана!» – нараспев вторит мой внутренний голос, и глаза наливаются соленой влагой. Но это не слезы – это вино –
