style="font-size:15px;"> Втянула живот/diaphragm поглубже, талия всё-таки… А Густав меж тем шаркающей походкой (ну точно он!) направился к подиуму. У меня душа ушла бы в пятки, если бы не талия. Всё, сейчас выпалит ведь: «Отдавай шесть долларов за белые хризантемы!»
– Change!
Складываю молитвенно руки на груди… Он окатил меня холодным взглядом, коротким, секундным, и двинулся дальше, к Рику. Громким шёпотом спрашивает: «Где здесь класс для длинных (долгих) поз?» («Зачем тебе?» – дерзко подумалось в ответ.) Рик мотнул головой вправо, что должно было означать: «Следующая дверь направо от выхода». Густав зашаркал назад.
– Change!
Отворачиваюсь к южной стенке в закрученном твисте. Вышел… Мне показалось, что он и пришёл-то справа, оттуда, куда мотнул головой Рик.
Вот так встреча! Нет, теперь буду внимательней, ещё внимательней смотреть на подписи под шедеврами…
***
– Break!
Сижу на подиуме, растирая правую ногу. А они – те, которые рисуют, – говорят о вещах, людях, художниках, зрелищах поминутно, то есть посекундно – время дорого! – приглушённо – придушённо вскаркивая: «I love it!» «I love that!»*
Думается (теперь думается): «Любовь» в современном, и в американском особенно, обиходе,– всего лишь слово-паразит. Как ругательство, как «Bitch», «Shit» и это их «Fuck». «Love». И ещё «Hate» – «ненавижу», но это у них более осмысленно.
Поезд домой. Непривычно пусто. Лишь напротив молодая женщина с пузом, любуется платьицем для своего будущего ребёнка. Нашла какие-то неполадки в цветочках, то есть в цветочке… розочке. И кусает, кусает… Гладит, а потом опять кусает, пытаясь откусить неполадок. Зубы оскалила как зверь. Самка. Сейчас залезла с ногами на сиденье – это её «rest» (отдых).
_________________________
*– Я люблю это! Я люблю то!
На меня ноль внимания. А между тем, я – её будущее, которого она не признает, не замечает. Она же – моё окарикатуренное прошлое.
Разные судьбы. Я была беременна моей девочкой, сильно беременна, но ещё не полные восемь месяцев, ещё до генерального избиения мужем, только ещё накануне (избиения), и соседка-старушка Л. М. попросила меня отнести на киностудию «Мосфильм» старинную фарфоровую статуэтку: амазонку, восседающую на коне; она (Л.М.) слышала по радио, что съёмочная группа, кажется, «Былое», покупает для фильма реквизит, вещи предыдущих, старых эпох, ушедших. И в расчёте на небольшие комиссионные от старушки (Лёша денег не давал совсем), я отправилась на киностудию, держа статуэтку в руках, облачённых в дырявые варежки.
Мне объяснили, как пройти к группе «Былое»… И вот, в конце запутанного, и потому не короткого пути, у входа в павильон группы «Былое» (кажется, так) сидел в компании двух милых девочек бородатый вальяжный мужчина в дублёнке… Ал? Ал! Он, мой первый мужчина, и поздно отступать. Сдёрнула я варежки, чтобы зажатые в кулак они были лишены дерзости демонстрировать дырки; попыталась прилизать чёлку чуть послюнявленными пальцами; запахнула полы куцего коричневого пальтишка; втянула как
