среду, расхаживая по Грейсчерч-стрит, словно призрак, околачиваясь возле двери два-три часа. Но Лондон поглотил Дэниэла Калларда. Как и у приливов Темзы, у города имелся свой темперамент, и он мог давать или забирать обратно. Когда зима сменилась теплой весной, я усилила свои поиски и нашла человека, чье имя он упоминал в разговоре. Он был владельцем одной из костяных лавок на Трогмортон-стрит и сам был похож на кость, с пергаментной кожей, обтягивавшей впалые щеки. Он сообщил мне, что торговец Дэниэл Каллард внезапно и скоропостижно скончался месяц назад. Он был превосходным коммерсантом, и на его похороны пришло много людей. Когда он обратил внимание на мой живот, то заметно помрачнел. Я поспешила уйти из его лавки и добралась до тихой аллеи, где меня стошнило.
Теперь я посмотрела на льва, потом подошла ближе и сунула руку в его разинутую пасть. Мне хотелось отвести нашу дочь ко львам перед Тауэром и показать ей, как они ходят и трутся гривами друг о друга. Я думала о сдобной булочке с изюмом, лежавшей на полке, и об Эйбе, который сидел на стуле и ждал нас. «Где она?» – спросит он. Где же она? Я думала о Дэниэле, который спал под землей. Я заплатила уличному мальчишке, чтобы он нашел для меня в газете апрельский некролог Дэниэла и прочитал его вслух. Он был очень коротким – одно или два предложения – и там упоминалось название церкви, где прошла похоронная церемония. Я не знала эту церковь, да и все равно время было упущено. Я жалела, что выбросила его трубку в реку; жалела, что не могу еще раз прижаться к ней губами.
На восточной окраине города за старой стеной находился Тряпичный рынок: четверть мили лотков и ларьков, где всю неделю, даже по воскресеньям, торговали поношенной одеждой. Больше всего народу там было по утрам, когда люди выходили из церкви, но к моему приходу во второй половине дня толпа сильно поредела, и морозная погода не отпугивала только самых смелых и одиноких покупателей, которые копались в обносках и мишуре вместо жареной птицы на семейном столе. В теплые месяцы лотки являли настоящее буйство красок – кроваво-красных, небесно-голубых, ярко-желтых и белоснежных, докуда мог видеть глаз, – но в это время года людям были нужны теплые куртки, толстые шарфы и прочная обувь.
Ларек Кезии находился на полпути вдоль Розмари-Лейн, и я видела, как она согнулась над кучей дамских жакетов и пальто. Каждое утро она привозила все это на тачке из Хаундсдитча и была одной из немногих торговок, которые заботились о своем товаре; она выводила пятна щелочным раствором, штопала дыры и прорехи. Какая-то женщина приценивалась к ее жакетам, поочередно расправляя рукава и качая головой. Когда я приблизилась к ларьку, она уже ушла, а Кезия сидела на табурете и дула на озябшие пальцы.
– Нет надобности простужаться, когда так мало покупателей, – сказала я нарочито бодрым тоном. Мой собственный шерстяной плащ был куплен у Кезии несколько лет назад. Если дела шли ни шатко ни валко, то мы коротали время, выдумывая истории о людях, которые раньше владели этими вещами. Мы сошлись на том, что мой плащ принадлежал прекрасной женщине,
