дано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Беззащитный.
Бац – взмахнулся гиревик и создал трапецию в воздухе своим поднятием гири. Он досадил смотрящим, но при этом ласточкой пронзил сердце каждого. Но вот изнурение пришло раньше пика выступления. И он наигранно набезобразничал – начал кидать это событие всем в лицо. После этого он обостренно обособился – никто не хотел его обнять. Ведь он был такой блестящий, с бицепсами, которые раздавят каждого, похожими на виноград… Он вызывал только желание попасть ему поскорее в нос… Ударить его по промежности…
Вера.
Роспись была бледно-желтой, покоренная пшенично-желтым, высовывающимся из окна, исходящим от солнца. При ней, прямо перед ней производились покаяния – каждый мог плюхнуться в свои обвинения на самого себя и отцедить безделушки, и омыться. А потом озлобиться на самого себя за то, сколько грехов было сотворено этим сознанием и озираться на плюшевые выходки в объятиях «беса», который есть только образ кирпично-красный. Обходительно относиться к целой системе покаяния – в итоге – страшной и призывающей мучительно. И думать, сколько пота и крови пролито для побега от искушения, чтобы все-таки отдаться ему. И начать бояться уже всего подряд…
Волос.
Ветчина с прослойками жира и мяса создавала волокно, но вопиющий волос упал на нее с головы служанки, он воплотился с помощью ветчины в «портящий», ветчина хотела высечь волос за его громогласное вмешательство. Волос – один волос – где угодно всегда ленивая приманка – он так отвратителен, когда один особенно, ну, или со своим дружком. Волос на столе во время еды – дьявол во плоти. На письменном столе посланник дьявола. Все зависит, куда его сместить, он везде меняет имя. Как многое значит контекст. Волос на полу тоже не приятен, но не так. Почему от обычного фона так меняется это слагаемое? Он не имеет никакого тождества с самим собой…
Воля.
Недреманный и почти подстреленный, он лежал на голом бетоне, и даже не подложил мягкую руку под голову – как недруг сам себе. Какое-то недоразумение. Он отхлестал самого себя. Ходил туда, куда противилось идти его сердце. Ел то, отчего тошнит – намеренно. Делал все, что приходило ему в голову, от чего мурашки по коже и шел прямо на встречу этому. Чтобы обогнать несчастье, которое всегда стучится не вовремя и обескураживает на повал, чтобы оно его не застало во всей красе, чтобы он его опередил своей волей…
Время.
Компьютерная мышь сломалась, и он вышел на улицу с массой одежды на себе, был холод и черные тучи покрывали город, но он озадаченный вышел из дома и принялся обдуваться ветром там, да сям. И снова вернулся домой, не дойдя до магазина, как и все прошлые разы без смелости в кармане. Ничто не могло пока его вздернуть. Он начал просматривать кучу фильмов и рыдал, и смеялся, и утихал, и все, что угодно и тогда пошел он в магазин, чтобы произвести фурор – образы вывешивались на его черепных впадинах, и никак нельзя было их вывинтить, они создавали ему калейдоскопический имидж, грозный по своим размерам. Один, второй, третий мог нагрянуть и оставить его бездыханным. Теперь он в паутине кинематографа, зачаровывающей даже неодушевленное! – да!
– Здравствуйте, я ищу компьютерную мышь!
– Подождите!
– Что значит «подождите!»?
– Постойте пока…
– Да Вы знаете, с кем говорите?
– С кем же?
– Я личность. Этого достаточно…
– Да Вы что? Я тоже личность.
И он очень усомнился в себе. Он решил, что он совсем никчемный. И длительность времени снова стала его сдавливать в упорствующей манере. Оно – время – совсем не разодетое, такое не практичное, но сварливо текущее само по себе. Иногда, кажущееся мужественным кулаком – время ложится прямо на сердце. Из-за времени он так зорок на происходящее. Когда измеряет его оголенным как при бесцельной прогулке оно становится невыносимо сдавливающим. И для нашего друга поход за мышкой – это безделье. О! Время! Срубающее все живое даже косвенно!
И только кино может завладеть плавающими конструкциями, призрачными и весомыми, и тогда испачканное время становится уже добрым диктатором в клоунском, иногда пусть серьезном обличии, но уже не так страшно! Наш друг, познав в этой длительности свою самость через чужие воплощения в кинематографе. Одел мягкую подушку безопасности. Но не только конкретные образы впились в его сущность. Еще более размягченные и рассыпчатые.
Он решил, что если наденет наушники, в которых будет играть серьезная музыка – классика, то она обязательно защитит его от скуки и соответственно от времени. Он разговаривал через наушники:
– Добрый день! – проорал он, чтобы услышать себя.
– Добрый
