подумал парень.
– А где баня? – спросил он.
– Баню ветром сильным повалило, всё никак не отстрою, – словно оправдываясь, сказал Савка. – Мыться будем за сараем.
Там они и помылись, поливая друг друга из ковша и стараясь беречь воду.
– А где же твоя матушка моется и сестрёнки?
Савка вздохнул:
– Тута. А в баню к тётке Федосье ходим. Я никак всё…
– А что же помочи не попросили? У мира? – поинтересовался Ванька.
– Я сам! – вскинулся отрок. – Я могу, вот опосля страды и отстрою!
Ваня почувствовал в парнишке гордый нрав и усмехнулся. Чем-то Савва напомнил ему его самого. Вытерлись полотенцем, Савка убежал в избу, Ваня потянул из котомки чистую рубаху переодеться, а вот пропревшую насквозь надо было постирать. Он оглянулся в поиске какой-нибудь лохани и услышал шаги: к нему подошла хозяйка дома.
– Как вас звать-величать, матушка? – спросил парень.
– Ариной Тимофеевной люди кличут. Тебе надобно ли что?
– Да вот рубаху замыть… Нет ли лохани какой?
– Давай, – протянула она руку. – Сыну стирать буду и твою заодно.
– Не надо, Арина Тимофеевна, я сам…
– Сам с усам! – засмеялась она. – Давай, говорю! Да в избу иди, ужин на столе!
Вся семья собралась за длинным выскобленным столом, во главе посадили гостя, хоть он и сопротивлялся. Арина Тимофеевна произнесла молитву, и начали вечерять. Немудрёная еда была: картоха варёная, репка печёная, хлеб, запивали всё молоком.
– Маманя, ему надо шею сметаной помазать, обгорел сильно, – не забыл сказать Савка, когда ребятишки выбежали из-за стола, а она стала убирать посуду.
Арина Тимофеевна осмотрела шею, принесла какое-то снадобье и стала осторожно его втирать.
– Тебя, значит, Иваном зовут? – уточнила она.
– Да, матушка, – Ванька попытался встать.
– Сиди пока. Из дворовых? Прислуга?
– Да, но я и всякую работу знаю, плотничать и столярничать могу, бочки делать… даже печь сложить! – чуть похвалился он.
– А годов-то тебе сколь? – она села напротив него и подперла подбородок рукой, в тёмных глазах отражалась лучина.
– На Ивана-молчальника уж двадцать три стукнет!
– Уж! – засмеялась она. – Вон как тебя родители сладили, прямо на Великий пост и наказания не побоялись! Видно, любили крепко друг дружку! Как зовут-то их?
Невинный вопрос вновь разбередил застарелую рану:
– Матушка умерла, когда мне четырнадцать было, Татьяной звали, а отца своего я не знаю… кто угодно мог им быть… вор, душегуб… Не знаю! Надо мне было сказать вам об этом, – вскинул он на женщину глаза, – прежде, чем вы меня за стол усадили… не побрезговали…
– Сирота, значит… Что ж ты на матушку-то свою напраслину возводишь? – мягко сказала Арина Тимофеевна. – Что ж решил, что она могла с каким нечестивцем
