город, чтоб его. Вконец свихнешься тут».
Куизль постучал в массивную дверь, но она оказалась незапертой и со скрипом подалась внутрь. В доме царил полумрак.
– Лизель! – крикнул палач в темноту. – Это Якоб, твой брат! Ты дома?
Вдруг он испытал странное тоскливое чувство, на него нахлынули воспоминания детства, когда он присматривал за младшей сестренкой. Как же она рада была сбежать из Шонгау, подальше от того места, где на всю жизнь осталась бы лишь жалкой дочерью палача – какой сейчас была дочь Куизля, Магдалена. Похоже, у Элизабет все получилось. А теперь она лежала, смертельно больная, вдали от дома…
Куизль стоял в дверях, и сердце у него обливалось кровью.
Он осторожно шагнул внутрь. Потребовалось некоторое время, чтоб глаза привыкли к темноте. Просторная комната, похожая на широкий коридор, тянулась до противоположной стены. По выскобленному полу был разбросан душистый тростник. Где-то в глубине комнаты капала вода, звонко и непрестанно.
Кап… кап… кап…
Куизль медленно двинулся дальше. Справа и слева через равные промежутки стояли деревянные перегородки, делившие все пространство на отдельные ниши. В каждой из них, как заметил палач, стояли скамейки и большие, грубо вытесанные бадьи.
В самой дальней кадке, у левой стены, лежала его младшая сестра, вместе с мужем.
Элизабет Гофман и ее муж Андреас лежали, запрокинув головы и широко раскрыв глаза, словно следили за невидимым представлением на потолке. В первое мгновение Якоб решил, что супруги принимали утреннюю ванну. И только потом он заметил, что оба они были одеты. Рука Элизабет свесилась через край бадьи, и на пол с указательного пальца что-то капало расплавленным воском.
Кап… кап… кап…
Палач склонился над кадкой и помешал рукой чуть теплую воду.
Вода была густо-красной.
Палач отпрянул, и волосы у него на затылке встали дыбом. Его младшая сестра вместе с мужем лежали в собственной крови. Теперь Куизль различил и порез на шее Элизабет – словно скалился второй рот. Ее черные волосы спутанной сетью плавали на поверхности красной воды. У Андреаса Гофмана порез был таким глубоким, что голова едва держалась на туловище.
– Господи, Лизель! – Куизль обхватил голову сестры и погладил ее по волосам. – Что с тобой стало? Что же с тобой стало?
На глазах его выступили слезы – первые за долгие годы. Он поджал губы и заплакал.
«Почему? Ну почему я не пришел раньше?»
Лицо у Элизабет стало белым, словно мел. Якоб покачал ее и убрал волосы со лба, как он всегда делал в детстве, когда сестренка лежала с лихорадкой в кровати. И низким, срывающимся голосом принялся напевать детскую колыбельную.
Майский жук в вышине,
А твой папа на войне,
Мать осталась в…
Шум за спиной заставил его замолчать.
