Что это? Догоняют, дают подножку. «Бей заику!»
Самолет разваливается на куски. Железный дождь свергается с неба. Шмяк! – в сторону отлетает пропеллер…
А это Веерка из их подъезда. С какой-то девчонкой перешептывается: «И никакой он не Оська, его по-настоящему Оскар зовут. Нет, серьезно. Оскар Мухин. Он незаконный, от приезжего какого-то. Мать-то у него стюардесса…»
«Алё! Алё, аэропорт? Скажите, рейс 3052»… – бабушкин желтый палец дрожит в телефонном диске.
Догоняют. Затылком чувствует он частое, злое, чужое дыханье. Сейчас навалятся… Так и есть. Сбили с ног, снегом залепило рот, ноздри. Трудно дышать. «Ну, одноклассники…» Душно.
Что это? Как стало вдруг тихо… Тишина-то какая… Легко, как в реке. Или он уже умер?
«Аэропорт отвечает. Вы слышите? Слышите? Рейс 3052, к сожалению, не прибудет»… Кожица на дрожащем пальце бабушки – сморщенная, как косо натянутый чулок.
А это Верка, соседка, все еще болтает с подружкой: «Мать-то у него стюардесса была, нет, серьезно, в самолете разбилась…
Темень какая! Почему так темно? Ведь ночь кончилась… Они стоят вдвоем. Блестят, как река, ее волосы рыжие. Тонкая, необыкновенная… Волосы ее волнами лежат на плечах. Ясные зеленые глаза. Лариса!
Мухин вздохнул и очнулся. Ну и кошмары, с чего это, с духоты, что ли? Смутно виднелась в сумерках дверка веранды. Зря затворился, совсем душно стало. Обалдеть можно! Вот и заснул на закате, забредил… Башка даже разболелась. «Скорее, скорее вскочить, и – купаться!»
Он потянулся и улегся на спину… А все-таки она опять приснилась. Лариса.
Когда он увидел ее впервые? Матери тогда уже не было. Он учился в четвертом. А не в пятом ли? Нет, в четвертом. Тогда он не заикался еще, в одиннадцать лет. Впрочем, и теперь это почти не заметно, он преодолел это в себе. Страшные годы позади, те годы и то одиночество, после мамы. Тогда и появилась Лариса…
В школе его не любили, слишком тихим и замкнутым был. Его дразнили – молчал, дергали, обзывали – молчал, потом вдруг зверел и набрасывался. Тогда с удивлением и страхом отступали от него, обозвав психом.
И снова нарочно злили, чтобы посмотреть, Как он психанет. Он стеснялся своего роста: был выше других, и при этом вялым, тонкошеим. Стеснялся заикания – это уже в шестом и седьмом – и часто нарочно молчал у доски, молчал упорно, на зло себе, и, хорошо зная урок, получал двойку. Стеснялся имени, и проклинал за это мать- стюардессу: это надо же так придумать, киношница, дура веселая, к «Мухину» присобачить «Оскар»! Живи теперь на свете… Лариса, наверно, тоже в душе смеется, недаром же кличет его с первого дня по-своему, «Оскар, Оскар», с ударением на «О» а не «Оскар», как все. Так собакам, наверно, кричат: «Оскар – ко мне! Оскар – тубо». И в школе его дразнили в начале: «Муха! Аскарида!» А он зверел и набрасывался… «Оскармух! Оскармух!» – кричали ему.
Какой он тогда был? У бабушки есть фотоальбом. Худющий, длинный. Спутанная белесая челка, сонные какие-то глаза. «Глазенапы», весело говорила мама, и мамина тоненькая ладошка, пахнущая
