style="font-size:15px;"> – Что с глазами? Так, от теплоты.
Так тепло становится внутри, что хочется плакать. Мне хорошо.
Хочу синей пастой, которой дети пишут, это на лбу у себя написать.
Ваня встаёт, вытирается белой бумажной салфеткой.
– А то, знаешь, даже испугался – вдруг больно. У женщин, говорят, бывает.
– Ну вот теперь видишь, – поднимаюсь, иду в ванную.
Плакала не от этого, и тоже не верю, что так бывает; что больно – верю, и что неприятно, и что хорошо, – но не до слёз.
В ванной смываю расплывшийся макияж, выбрасываю в ведро чёрно-розовые ватные диски. Почему всё-таки она позвонила, ведь я не сделала ничего плохого? Только не думать, не обращаться бесконечно к прошедшему, иначе не засну.
Что сделала плохого?
Иногда смотрю на его аватарку – хрупкая фигурка на фоне белого-белого снега, чёрных силуэтов деревьев, перекрещенных теней – и грустно, смутно.
Отчего была уверена, что если позвонить, объяснить, – сам засмеётся, загрустит, начнёт извиняться, а потом будет тихий, восторженный, светлый. И Булгакова прочитает, и сам не поймёт, отчего странный был – от возраста ли, от многолетней привычки к спору, от неурядиц в семье? Хотя у него чуть ли не единственного – всё хорошо.
Если вы не умеете вести уроки – то чем же я виноват?
Он так сказал.
Как это он, мальчик, не отличник, не зануда, не самый внимательный, заметил – что и вправду не умею вести уроки, ориентируюсь ощупью, ошибаюсь?
И Ване не скажешь.
Он ответит – ну ладно, ты что, в «Zoom» с детишками не справишься? И о другом заговорит. Не о глупом, нет, не о том, как бы нам поменьше тратить. Просто о другом. И я сразу стану вовлечена в другое, стану отвечать и позабуду.
А ночью снова не усну.
На языке «Изабелла» – сладковатая, розовая.
Лежим в темноте с Ваней, спать не могу, говорю.
– Знаешь, у нас муж одной учительницы умер. Вчера, в больнице.
Ваня поворачивается, обнимает за плечи.
– Старенький был, наверное. Не грусти.
– Вроде не такой старенький. Ей лет пятьдесят. Ну и ему – сколько там могло быть.
– Могло быть и шестьдесят, и семьдесят. Вон у меня папаня тоже, царствиенебесное…
Дальше не слушаю.
– Ты что, плачешь опять?
Сейчас не плакала, просто расстроилась, что только к концу дня про Тамару Алексеевну вспомнила. Да и то не сама. Как не вспомнить было, если испугалась, когда сказали, засуетилась – а что, если и мы, что, если и с нами? Ведь она могла в школу и без детей ходить, бумаги какие-то заполнять, скажем – мы ведь, учителя, не сразу на карантин ушли, ходили, указаний ждали, а всё не было. Не сталкивались ли мы в коридоре? Не заходила ли я в учительскую, когда она сидела?
Нет.
Вроде нет.
И дел общих не было.
Мы вообще разные, нас её старость разделяла.
Не могу лица́ вспомнить, память
