единственности, уникальности, смертельности, что ли, бытия.
Пришел Измаил.
– Ну что, работаешь? – спросил он, закуривая.
– Работаю, – сердито ответил Эдик, – как бенгальский тигр, а толку…
– А ты думал…
– Я и сейчас думаю, – вызывающе ответил Эдик, – так редко заходишь, не мог на бутылку накопить?
– Ты же работаешь, – засмеялся Измаил. – Знаешь, чего я пришел? Сегодня же у Карлика день рождения.
– Правильно, – подумав, согласился Эдик, – двенадцатое июля. Как я забыл…
– Я и сам забыл, – успокоил Изя, – Розка позвонила.
– Тем более… Лена, – крикнул он в комнату, – где у нас вчерашний глинтвейн?
– Там где-то, в майонезной баночке, – недовольно откликнулась Лена.
– Да подожди, – усаживал Измаил, – часам к шести пойдем туда, к маме, они что-то готовят. Я ж специально за тобой зашел.
– Так еще больше часа, – беспокоился Эдик.
– Ну и что, поставь чайник и прочти что-нибудь.
– Нечего читать, – сказал Эдик.
– Ладно, старик, не жмись.
Эдик вздохнул, надел очки, и стал копошиться в бумаге.
«Все, – сказала Лионелла Архиповна, – идите в комнату, а я рассчитаюсь с этим, и в зале посмотрю, а то Зойка может выпустить меня в трубу. – А где эта девочка, Маруся? – спросила Натка. – Это разве девочка? Это жеребец, а не девочка!.. Ей только жрать! А к гостям выходить кто… Пушкин будет? Уволила я ее…»
«Видали вы когда-нибудь такое паскудство? Нет, я не видела еще такого паскудства! Что придумал этот Антонеску! Этот лабух с навозом за ушами! Как вам это нравится? Мы теперь – Транснистрия! – Она швырнула газету на пол. – В гробу я его видела вместе с этой Транснистрией. Можно подумать, что Одесса для него какая-нибудь Бирзула или их вонючие Фокшаны…»
«… Генкин голос серебристо вытягивался и звенел, он пел о свободе, о лазурных морях, о поющих в тугих вантах южных пассатах, о белых коралловых рифах, о старых моряках, о мужской чести и гордой любви, возбуждая в Ильке горькую печаль по чему-то светлому и несбыточному и щемящую тоску по безвозвратно прошедшему. А песня трепетала, как бы надеясь вырваться на простор из прокуренной комнаты, билась о стекла окон, металась под потолком и, не найдя выхода, таяла в Илькиной груди теплой сиреневой болью…»
– Блеск, старик, – воскликнул Измаил, привстал и пожал Эдику руку. – А какая, нет, ты подожди, какая точность! Бабель! Паустовский! А характеры какие! Лена, а вам нравится?
Ко всем особам женского пола старше десяти-двенадцати лет Измаил обращался на «вы», невзирая на степень близости и родства. Даже к Ляле, в те минуты, когда она была им недовольна. Исключение составляли только мама и сестры.
Лена нехотя появилась в дверях.
– Конечно, нравится. Он, когда пишет, не ругается. Только курит еще больше.
– Нет, правда, здорово, – не унимался
