и наплевала ты мне в душу, – устало сказал он, закончив обход и валясь в кресло. – Вот злая баба! Дождешься ты у меня – вытащу, выпорю и вымою добела». – «Это ты меня замарал! – кричала совесть. – Я была такая чистая, розовая, прозрачная, невинная, наивная, непорочная…»
Перечень эпитетов прервал телефонный звонок. Резкий и пронзительный в тишине пустой комнаты. Чумаков уронил пепел на стол и поднял трубку.
– Да, – сказал он, – я слушаю.
– Это ты, да? – спросил знакомый голос.
– Я, Сеня, я. Что там у тебя?
– Они уехали, – сказал Сеня. Язык заплетался и слова звучали невнятно. – Они все уехали.
– Я знаю. Это ты с горя напился или с радости?
– Ничего я не напился, – храбро отперся Сеня. – Это акустика такая. Слушай, они все уехали.
– Да знаю я, знаю. Что заладил? Ложись и спи. Утром я тебе всыплю.
– Ниче ты не знаешь. Я же говорю, они все уехали. Слышишь, все.
– Но ты-то с дедушкой остались?
– Да нет же, Вася, я один остался. Дедушка тоже уехал. Его увезли.
– Куда увезли?! – крикнул Чумаков. – Кто увез? Да говори ты толком, пьяница проклятый!
– Ну, эти, люди в белых халатах, взяли и увезли.
– Он что, заболел?
– Похоже, – сказал Сеня, зевая. Он засыпал с трубкой в руке. – Сказал, что пришла пора превращаться в таракана, – Сеня хихикнул. – Сказал, чтобы я позвонил куда следует, они приехали и увезли.
– Куда увезли? Что у него болело? Ты можешь внятно говорить?
– Ниче я не знаю, он сказал, я вызвал, они увезли. Я здесь один, ну и звери, конечно. Они не пьют, с ними скучно.
– Черт! И как назло я дежурю, не вырвешься до утра. Что с тобой разговаривать, утром разберемся.
– Не-а, – снова хихикнул Сеня. – Утром и я уезжаю. Надоело. К матери, на легком катере, куда подальше. К своей, своей матери, ты не думай.
– Ты что, спятил? Зима на дворе!
– Надоело, – повторил Сеня, – все надоело, – и опустил трубку.
Чумаков быстро набрал номер домашнего телефона, но сколько ни ждал, только длинные гудки были ему ответом. Сеня трубку не поднимал.
«Ну, вот и все, – подумал Чумаков. – Теперь я один. Я же хотел, чтобы все жили дружно и свободно. И этот покидает. И Сеня тоже… Дедушка, да, дедушка, даже не знаю его фамилии, где искать, как искать? Господи, дожить бы до завтра».
Он позвонил Оленеву и попросил его прийти, если, конечно, тот не слишком занят. А если занят, то все равно пусть придет. Он боялся оставаться один, вернее – наедине со своей совестью. «Когда-нибудь ты заставишь меня наложить на себя руки», – горестно упрекнул он ее. «Хоть ноги», – злорадно сказала она.
– Ребенок у меня тяжелый, – сказал Оленев, наливая остывший чай, – и еще двое не легче. Эх, реанимация, это вам не мед, кто о ней не знает, дольше
