Ведь нам грозит глобальная экологическая катастрофа! В общем, ты меня прости, Мишель… Но ты уже достаточно большой, чтобы постоять за себя. А если что… ну если серьезное что… тогда зови меня – я приеду…
– А у меня… у меня есть парень… я… влюбился, – неожиданно сказал Мишель. – Я не хотел говорить, но…
Дина, до тех пор стоявшая, очень-очень медленно опустилась на стул.
– В кого?
– Он старше меня… В десятом классе… Он танцует, как бог. Его Данила зовут. Я это никому не говорил, тебе вот только.
– А… а он? Он тоже?
Немного помедлив, Мишель взял со своего стола и протянул сестре ту самую тетрадку для дневника.
– На. Прочитай.
– Ты уверен?
– Да. Ты – это все равно, что я. Я знаю.
Дина взяла тетрадку.
– Вечером прочту, ладно?
Она внимательно посмотрела на брата, словно давно не видела. Когда живешь бок о бок, не замечаешь, как меняется человек. И вот уже перед тобой не «маленький лорд Фаунтлерой» в локонах и не несчастный, запуганный коротко остриженный ребенок, а худенький, но мускулистый подросток с заострёнными правильными чертами лица, лишившегося девчачей прелести, но получившего взамен какую-то особенную хрупкую одухотворенность; с теми же прекрасными зелеными глазами под неправдоподобно длинными ресницами, но каким-то новым взглядом – грустным и счастливым одновременно; с отпущенными вновь волосами – но уже не локонами маленького принца, а шевелюрой романтического бунтаря. И почему-то, глядя на него, спокойная и рациональная Дина почувствовала неожиданный приступ страха.
Утром, отдавая тетрадь, она сказала:
– Знаешь, я передумала уезжать. Ты прав, у нас очень хороший университет. И еще… ты не должен думать о себе плохо. О своих желаниях. Да, ты отличаешься от большинства, но это не преступление и даже не болезнь. Это просто как… ну, вот одни пишут правой рукой, а другие левой. И… скажу тебе как будущее светило биологии: у животных это тоже бывает. Я в иностранном журнале читала. А значит, это не нарушает законов природы. Понимаешь?
– Да, но… за это ведь в тюрьму сажают. Почему?
– Потому что люди несправедливы. Такая вот особенность биологического вида. Поэтому ты просто будь осторожен. Ты ведь умеешь молчать, верно?
Молчать он умел. Ему вообще не слишком нужны были слова: у него появился другой язык, беззвучный, но более красноречивый.
Став постарше, Мишель, конечно, понял, что мужчина даже в классическом балете – вовсе не обязательно «подпорка» для балерины. Узнал имена Рудольфа Нуриева и Михаила Барышникова. Душа живет в артисте – или она есть, или ее нет, – и дело не в его половой принадлежности или технических приемах. Ну и современный балет, конечно. Там все не так, как в классическом. Но Мишель все же оставался предан классике: может быть, потому что так сильно было его первое детское впечатление, то ощущение, когда в белом лебеде на сцене Мариинского театра
