сумму мне предстояло теперь растягивать на неопределенный период – все-таки это было лучше, чем остаться без средств к существованию с двадцатью евро в кошельке. Пока я снимала деньги, на Ор-Эркеншвик вновь обрушился дождь, по обыкновению мелкий и колючий, и меня опять начало лихорадить, после чего я всерьез испугалась, как бы меня не увезли в больницу прямо с крыльца банковской кассы. Впрочем, если уж трезво оценивать сложившуюся ситуацию и называть вещи своими именами, кроме как на казенной больничной койке, мне и переночевать-то было, в принципе, негде.
Окружающее пространство продолжало дрожать, вращаться и расплываться желто-красными пятнами. Я кое-как доковыляла до кофейни, забилась там в самый дальний угол и, заказав себе комплексный обед, вытащила из сумки мобильный телефон. Пропущенных звонков на дисплее не отображалась: судя по всему, для Эберта я резко перестала существовать на свете. Ну что ж, разве не этого я и добивалась? Да, я планировала расстаться с мужем цивилизованным образом, я надеялась избежать публичной огласки и вовлечения широкого круга посторонних лиц, но сделанного не воротишь, и я должна была исходить из конкретных обстоятельств, каким бы низким и отвратительным мой отчаянный жест не выглядел в глазах местной общественности, отличающейся поразительно консервативным мышлением. Я отлично понимала, что само по себе убийство Ханны –это абсолютно беспрецедентный случай для застойного болота маленького провинциального городка, в котором обычно происходит настолько мало заслуживающих внимания событий, что любая незначительная новость автоматически раздувается до уровня грандиозной сенсации, а стоит просочиться информации о моем визите в полицию и озвученном там заявлении касательно связи с главным и единственным подозреваемым, как Ор-Эркеншвик будет целый месяц гудеть растревоженным ульем. Я ничуть не сожалела о содеянном, мне лишь было грустно и обидно от того, что всё оказалось абсолютно бессмысленным. Я по-прежнему не верила в виновность Йенса, более того, я интуитивно чувствовала, что он осознанно возвел на себя напраслину, но упорно не могла постичь его замысел. Я ни на мгновение не сомневалась, что Йенс не способен на преступление, я бы всё отдала, чтобы ему помочь, чтобы прекратить этот неописуемый абсурд, я готова была под присягой повторить свои показания в суде, но мои слова ни на что не могли повлиять. Йенс упорно двигался к отвесному краю черной бездны, он стоял с занесенной над пропастью ногой, я была не в силах его остановить. Если бы Йенс полностью отрицал вину, полиция была бы заинтересована в проведении независимого расследования, подчиненные комиссара Берггольца рыли бы носом землю в поисках улик перед тем, как окончательно передать дело в суд, но в моей родной стране признание исторически считалось царицей доказательств, и я не думала, что немецкая полиция ушла уж очень далеко. Дело закроют, Йенса осудят на громком процессе, а истинный убийца Ханны Беккер так и останется на свободе. И сколько бы я не надрывалась в заведомо
