в жизни уже немало всего было – никак она не весталка, Венера она, одно слово, и потому так много клеток с птичками, которых она кормит. Естественно, многих за свою жизнь накормила она своими прелестями, эта хтоническая богиня. И вот уже приходит что-то вроде угрызений совести: дрожащей рукой она кормит птиц, но и привычным жестом смиряет дрожь этой руки. Очень тяжелый, неприятный, неопрятный сон ей снится: она – расслабленный мужчина среди этих ужасных запахов. Не приснится такой сон молоденькой девушке – нет, только сорокалетней жрице может присниться такое – жрице, знающей о любви все – всю подноготную. И она отдыхает от тряски на красном (что за цвет!) диване – и перед ней два окна на бульвар…
Эта пахнущая навозом комната с немыми птицами (подавленными желаниями?) – ее видавшее виды тело; двумя глазами-окнами смотрит она из него на бульвар, но нельзя ей, сорокалетней даме, на бульвар – и птицы в ней замолчали, и душа ее парализована, вся дрожит… Неужели это симптомы старости? Неужели опыт не ведет к пресыщению, к покою, но только – к угару вынужденно усмиряемых страстей? – нет! – и привычной рукой успокаивает она свою дрожащую душу, и все-таки кормит своих пахнущих примолкнувших птиц, а потом отдыхает на красном диване – возраст берет свое.
Ах, Марина Стефанна, ну кто б мог подумать, что снятся вам подобные сны, что вас посещают подобные мысли, – вас, – знающую себе цену красавицу. Нет конечно! – не посещают вас такие мысли, а если и залетит случайно какая, сразу ее изгоняете вы, привычно смиряете дрожь и кормите своих птиц досыта (разве же я не знаю?). Но в теле-то эти мысли живут, тело-то ваше…
Стоп! – вот теперь все действительно ясно: расслабленному, действительно, примерещились и два окна на бульвар, и красный диван, и немые птицы. Не хотел он меня обмануть, а просто тело мадам Щекотихиной ненароком подсунуло ему эти образы, но сама-то она что за птица у нас получилась!
Разъясняю на всякий случай, что наш паралитик сидит ведь теперь как раз в этом расхоленном теле и чуть лишь только не мыслит его (тела этого) штампами. Ведь я тоже подчас рассуждаю, как Серж или Томик – не так ли? Все-таки легче, но дальше-то что?
А дальше раздался звонок.
Теперь, черт возьми, препикантная сцена: я пошел открывать – на пороге стояли я и Марлинский. Представьте себе: я с открывшимся ртом уцепился за дверь (подобное уже описано – Томочка, заставшая нас с Сарой в чулане), а за дверью, опять-таки, я, но в дым пьяный, лыка не вяжущий, весь растерзанный и с подбитым глазом. Рядом со мной забулдыга Марлинский – тоже хорош! – говорит мне:
– Привет, Том, ты как здесь?
– Не твое дело!
Я втащила себя в коридор, а перед Марлинским захлопнула дверь. Он еще позвонил, но я не открыла. Между тем, я по стенке прошел в свою комнату, бухнулся на кровать. Горе ты мое!
– Кто это там? – прошептала Марина Стефанна, выглядывая из кухни.
– Муж пришел.
– А-а-а!
– Я сбросил
