нравилась больше, чем нам двоим. Я чувствовал себя не очень удобно, стыдливость закралась в самое сердце – ведь я решил написать портрет женщины, даже не успев представиться ей. Но, казалось, Рене это ничуть не задело.
– Что ж, возможно, когда-нибудь.
Она потягивала черри и казалась вполне удовлетворенной.
– Какая живописная манера вам ближе всего? – решил поинтересоваться я.
– О, я люблю разное искусство, даже «неправильное», – бросила она и рассмеялась самой себе. – Напишите меня так, чтобы я увидела в себе то, чего раньше не видела.
– Это будет непросто. Полагаю, вы прекрасно себя знаете.
– Порой мне кажется, что даже слишком, – кивнула она.
– Новые грани всегда найдутся. Думается мне, мы изучаем себя всю жизнь.
– В таком случае, уповаю на то, что вы поможете обрести мне одну из них.
– С величайшей радостью.
– Было приятно, – сказала она через минуту, и я заметил, что ее бокал пуст. – Мне нужно готовиться. Обещайте дослушать до конца.
Мы пообещали, я поцеловал ее руку, и она удалилась. Но во мне явно что-то изменилось в ту самую секунду, когда я увидел эти глаза цвета ореха и жженного сахара.
Глава V
В тот вечер Милли все же представила меня пресловутому Жакобу. Он был похож на Поля Пуаре в поздние годы, говорил с легким акцентом и восхвалял живопись позднего Ренессанса. Но искусству мы уделили всего несколько минут, да и я не был настроен говорить о том, что в последнее время вводило меня в полнейшую растерянность. Я был пьян, окрылен встречей с Рене и всей атмосферой, которая порождала в моем воображении красочные картины.
На утро я не мог избавиться от ощущения, что все произошедшее за вечер, было лишь сном. Однако же головная боль вторила здравому смыслу – все случилось на самом деле. Я видел эту женщину, она не была сказочной феей, видением или плодом моей фантазии. Она была реальной, ощутимой, пахнущей вишней, с ангельским голосом и глазами цвета карамели… Я никогда не понимал значение слов «запасть в душу», но теперь ощутил их силу в полной мере. Но это ощущение перестало мне нравиться спустя две недели после того вечера в «Глории». Я думал о Рене не переставая. Ее образ мелькал в каждой мысли, в каждом звуке – каждый раз, закрывая глаза, я видел ее перед собой, чувствовал ее касания во снах, и это сводило меня с ума. Всяческий помысел относительно моей одержимости окунал меня в ступор и отторгался с неистовым отрицанием.
Чтобы забыться, я вернулся в мастерскую. Пытался стереть из памяти лицо с сияющей улыбкой масляными красками. Не выходило. Потребовалось много краски и много времени, чтобы убедиться в том, что Рене застряла в моем сознании и освобождать его не собирается.
За ужином Милли трещала о каких-то новостях, а затем, когда мы пили кофе в гостиной вдвоем, – Ридли уходил к себе в кабинет сразу после ужина, – она вдруг озадачено взглянула на меня и обратилась ко мне со словами:
