поскольку Годвин и Томас намеревались сохранить деньги аббатства, применив тот самый способ работы без опалубки, за который он ратовал. Мерфин вернулся к резьбе и быстро понял, что дверь почти готова. Около часа он подправлял волосы одной из мудрых дев, еще час дорезал глупую улыбку на лице одной из неразумных, но сам не знал, стало ли от этого лучше. Было трудно сказать что-то определенное, и еще он постоянно отвлекался на мысли о Керис и Гризельде.
Юноше всю неделю едва удавалось заставлять себя вести разговоры с Керис. Мерфин изводился и, что называется, сгорал со стыда. Каждый раз, завидев Керис, он вспоминал, как обнимал Гризельду, как ее целовал, как сошелся с нею в самом тесном человеческом единении, а ведь эта женщина ему даже не нравилась, о любви и говорить нечего. Раньше он чуть не всякий миг погружался в блаженные грезы, воображая телесную близость с Керис, но теперь сама эта мысль его пугала. С Гризельдой все прошло благополучно – ну хорошо, не все, но не в том суть: пожалуй, он испытывал бы схожие чувства, окажись на месте Гризельды любая другая женщина, кроме Керис. Сойдясь с Гризельдой, он словно лишил телесную близость всякого смысла, и потому не смел смотреть в глаза девушке, которую любил.
Пока Мерфин разглядывал резьбу, стараясь отделаться от мыслей насчет Керис и прикинуть, пора ли сдавать работу, в собор вошла бледнокожая Элизабет Клерк, красавица двадцати пяти лет, чье лицо обрамляло облако белокурых волос. Ее отец был епископом Кингсбриджа до Ричарда Ширинга. Подобно Ричарду он жил в епископском дворце в городе Ширинг, однако частенько бывал в Кингсбридже, и случилось, что запал на служанку из «Колокола», будущую мать Элизабет. Будучи незаконнорожденной, Элизабет весьма остро воспринимала любые намеки на свое положение в обществе, не терпела ни малейшего неуважения и обижалась по всякому поводу. Но Мерфину Элизабет нравилась: умная, красивая, – а когда ему было восемнадцать, позволяла целовать и гладить ее плоские груди, напоминавшие две плошки; он хорошо помнил, как твердели соски под осторожными прикосновениями. Отношения оборвались из-за того, что для него было сущей ерундой, а вот для нее оказалось чем-то непростительным: юноша имел глупость пошутить про распутных священников, – однако Мерфин по-прежнему питал к ней теплые чувства.
Элизабет тронула его за плечо, потом посмотрела на дверь. Ее рука будто сама собой поползла к губам, и девушка охнула:
– Как живые, честное слово!
Мерфин был польщен: Элизабет всегда отличалась скупостью на похвалы, – но все же счел необходимым проявить скромность и смирение.
– Я просто сделал их разными, а на старой двери все девы были одинаковые.
– Скажешь тоже: просто… Они выглядят так, будто готовы сойти с двери и заговорить с нами.
– Спасибо.
– Имей в виду: ничего подобного в соборе еще не было. Что скажут монахи, ты подумал?
– Брату Томасу вроде нравится.
– А ризничему?
– Годвину? Не знаю. Если поднимется шум, пойду к приору. Антоний вряд ли захочет заказывать новую
