чтобы юноша проникся.
– Постойте, Степан Сергеич, я, зная о вашем приезде, договорился о предоставлении вам места хирурга в нашей больнице, Савелий Матвеевич помер, а другого нам не присылают. Имеете ли желание поработать здесь? Очень надеемся, сказать по правде, – засуетился доктор.
– Давайте после, Иван Григорьевич, мне бы сейчас в мертвецкую, – отрешенно ответил Степан.
– Да-да, само собой, просто говорю, чтоб знали. Увидимся еще. Соболезную. – Он сочувственно дотронулся до его плеча.
Мертвецкая стояла отдельным зданием, так что надо было выйти из основного корпуса и пройти через двор, садом; погода изменилась, налетели грозовые тучи, вторя настроению молодого человека.
Помедлив пару секунд, Степан отворил дверь и вошел в сени, а потом и в маленькую приемную, где сидел за столом и курил цигарку, читая газету, знакомый ему по отцовской практике Вениамин Григорьев, ранее бывший фельдшером, но спившийся и отправленный сторожить мертвецов.
– О, Степан, рад тебя видеть! Хотя… – весело вскочил он со стула, но вовремя осекся: – Прости, соболезную, конечно, Глафира Тимофеевна была чудом. Сам скорблю. Просто тебя увидел, не смог радости сдержать, ведь понимаешь, друг. – Он кинулся обниматься.
Вениамин был старше Степана лет на десять, а может, и больше, чуть полноват, невысок, кудряв и приятен лицом, полгода он проходил практику у его отца, но быстро сбежал от такой неблагодарной и трудной работы. После виделись они редко, по случаю, но Степан слышал, что перевели его в патологоанатомы после казуса с женой некой важной персоны. По какой-то причине Вениамин считал, что они со Степаном друзья.
– Да, Веня, я тоже был бы рад, но извини, сейчас не до этого. Можно? – Горин указал на дверь. – Я один. – Приятель было двинулся за ним, но юноша хотел побыть наедине с покойной.
– Да, само собой. Я здесь побуду. Она там, с левого краю, ну, найдешь.
Степан плотно прикрыл за собой дверь и замер. Большая часть столов была пуста, лишь на трех лежали прикрытые простынями тела. Отца он видел уже в украшенном гробу, а здесь, в мертвецкой, ему сделалось не по себе, хотя он обычно часами практиковался в таких местах. По комплекции и ступням он понимал, который из трупов принадлежит его маме, но сдвинуться с места, чтобы приблизиться, не мог.
Сколько раз он видел безжизненные, окаменевшие под дыханием смерти, лица, но они всегда были лишь телами, бездушными, безразличными ему. Что же теперь? Каково ее лицо? Она страдала, конечно же, исхудала.
«Что ты стоишь?!» – приказал он сам себе, уверенно подошел к нужному столу и резко отбросил простыню.
– Мама, – прошептал он и, наверное, впервые в своей жизни по-настоящему заплакал.
Почему он не плакал, когда хоронил отца? Наверное, его смерть казалась ему естественной, как смерть солдата на войне. А это нежное лицо за что? Вся несправедливость мира сосредоточилась сейчас перед его глазами, и он поклялся, как и отец, быть верным солдатом, без устали сражаться
