что потревожил вас. Я заблудился.
– Знаю. От самых Дубков идешь. Вот, сюда проходи.
Скрипнула дверь, и старуха проскользнула в огромную комнату, заставленную корягами и деревянными фигурами. Неизвестные науке страхолюдины выстроились под большим темным окном. У стены напротив стоял длинный ларь с плоской крышкой. Под потолком, в неверном свете керосиновой лампы колыхались пучки трав, веники и сетки с чем-то непонятным внутри. Запахи переплетались, приносили тепло летнего луга или обдавали болотной сыростью.
– Приподними крышку-то. Ах, забыла! Ты ж болезный, – проговорила старуха.
«Откуда знает? Неужели меня так перекосило? И что за Дубки? Нет здесь такой деревни». Виктор подошел к ларю. Сжав зубы, открыл его. Из глубины появилась старая перина, за ней толстое ватное одеяло и огромная мягкая подушка. Глядя на нее, хотелось спать, спать… До Виктора наконец-то дошло, как он устал. Ноги стали ватными. Едва дождавшись, когда бабка расстелет на крышке перину, сел и собрался упасть головой на подушку.
– Не торопись, болезный. Сейчас корешок принесу, – старуха повесила лампу на какую-то корягу и поспешила за дверь. – Ты раздевайся пока.
Из темноты слышалось бормотание:
«Отварчику бы. Да в баньку… Ах, вот ты где! Прожует, запьет. И будет он у нас свеженький… Так, теперь водички…»
Старуха вернулась с большой алюминиевой кружкой и непонятным корешком в руках.
– Ешь, а то к завтрему мясо от костей отделится. Не заметишь, как гнить начнешь.
– Может, не надо?
– Может, и не надо… А надо бы тебя отваром напоить, да некогда. Пока готовлю – поздно будет. Уж больно долго ты шел.
Старуха глянула Виктору в глаза. Противиться расхотелось. Убежденный, что стоит расправиться с корешком – и все проблемы отступят, он впился зубами в горькую мякоть. Из глаз брызнули слезы.
– Знаю, горько. Зато потом уснешь сладко.
Работая челюстями, Виктор сквозь слезы и мерзкое крошево во рту представился. Пожевал еще и спросил:
– А как мне к вам обращаться?
– Зови меня бабушкой.
– А по имени-отчеству?
– Нина Кирилловна.
«По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна!» – вспомнил Виктор. И еще: «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши…» Жевать сразу расхотелось.
Старуха улыбнулась. Так мог улыбаться деревянный леший. Морщинки на лице углубились, кончик горбатого носа зашевелился, тонкие губы разошлись, явив на свет крепкие белые зубы.
– Ты, милок, не бойся. Не съем я тебя. Поспишь, а утром с Кошей посоветуемся, что с тобой делать.
Уложив его, бабка провела руками над многострадальным боком, пошептала, и боль ушла. Лампу старуха унесла с собой. Виктор закрыл глаза, чтоб не мерещились в темноте населявшие комнату страшилы. Пахло мятой и еще чем-то смутно знакомым, возвращающим в детство. Приятное тепло растекалось по телу. Ребра не болели. Согрелись руки, теплая волна подбиралась
