tion>I
И Шаман ударил в «бубен»! От такого удара искра, словно из горящего ночного костра, выскочила из глаза Эльбруса Эверестовича, и он полетел в чёрное пространство огромного деревянного сарая. Приземлившись, он ощутил спиной, что лежит не на земле, а на чём-то высоком и совершенно неровном и только на ощупь определил, что лежит на колотых дровах. Шаманов удар «колотухой» забросил его на самый верх заготовленных и аккуратно сложенных в поленницу берёзовых дров. Придя чуть в себя, он попытался встать, но кусок широкой, обломанной и пробитой насквозь гвоздями доски проколол новые галоши и впился ими в каблуки башмаков. Быстро встать не получалось, и его тело начало медленно сползать вниз по скользкой бересте свежих, недавно наколотых, дров.
Доска накрепко присосалась своими ржавыми, столетними «пиявками» через галоши к каблукам старых башмаков.
«Надо ноги уносить быстрее, пока не подошёл Шаман со своими колотушками. Ещё пару раз заедет и мне уже не подняться».
Внезапный приступ кашля (остаточное явление перенесённой недавно простуды) растряс худое тело, и очередная порция тяжёлых поленьев, скатившись сверху, накрыла его с головой. В глазах почернело, круги-круги… И Эльбрус Эверестович впал в полное беспамятство.
Шаман, словно взбешённый конь, бьющий копытом, растирал сапогом брошенную на пол папиросу и громко сопел, раздувая и без того широкие ноздри. Ему бы заржать сейчас – он так был похож на дикого, необузданного жеребца. Плюнув на пол, стал медленно подходить к куче поленьев, заваливших незваного в его сарай гостя. С помутневшей от бешенства головой, шёл с одной мыслью – продолжать бить и бить в «бубен». Но, раскидав дрова, вдруг передумал. Недовесок-Фармацевт, так он называл гостя, находился в полном отключении сознания.
Охота бить в «бубен», оглушённого поленом Фармацевта, сама собою отпала. Он грубо схватил его за грудки стёганой фуфайки, приподнял и попытался поставить на ноги. Фармацевт тут же рухнул на пол, задрав худые ноги с прилипшею доской. Громко матерясь, Шаман цепко, обеими руками вцепился в неё и рванул на себя, но она не хотела расставаться с блестящими галошами, плотно насаженными на башмаки.
– Да разъе…. твою-то мать, сказочник хе… в! Как Кощей в золото вцепилась, гниль деревянная! – раскидав сапогом в стороны поленья, Шаман потащил Гималайского за доску ближе к выходу, где солнечный свет пробивался в открытую дверь сарая. Немного успокоившись, стал думать, что делать дальше с этим Недовеском, смирно лежащим.
Он быстро вышел из сарая и направился к деревянному забору, сплетённому из двухметровых штакетин. Его озверевшее лицо не выражало абсолютно никакого сожаления к лежавшему без памяти гостю, и ещё больше взбесило его то, что он тихо так лежит, он же собрался его бить.
В заборе, выбрав потолще и попрямее, почти в два метра штакетину, выдернул её и тут же проверил её прочность на своём колене. Палка гнулась, но переломить её он не сумел.
– Ух, добротная, хороша дубина! Для распятия по-китайски, в самый раз сгодится! Кхаа… а, кхаа, кха…! Ты сейчас узнаешь, Недовесок, что это такое, по-китайски…, вот воскрешу ща тебя, и начнёсси распяливаться, – он схватил дубину по середине и поспешил в сарай, пока гость не очухался и не стал орать. Перешагнув через порог сарая, Шаман, ударив ладонью по деревянной рукоятке топора, вытащил его лезвие из широкого пня, уселся на него и положил топор рядом. На дубовом пне, служившим не один десяток лет для рубки дров, удобно было сидеть, как в комфортном кресле.
Вытащил из кармана штанов мятую пачку папирос, сосчитал их, оставалось пять штук. Глубоко затянулся крепким табаком марки «Север». После сделанных двух затяжек, лёгкое головокружение ударило в голову, гнев, почему-то резко сменился на милость. В «бубен» точно бить не будет! Шаман смотрел на дубину, которую выдрал из забора, и настроение на предстоящую с «художественным оформлением» работу с каждой минутой нарастало. В голове дикого художника что-то начинало зарождаться.
– Ну что, псина псковская? Доскакался, козёл! Ща твои копыта с граблями и всё, что висит на тебе, Кощей, на вертел крутить буду, до последнего пальца! И это только начало! Ни мамка твоя, ни Манька моя, как бы не пялились, ни в жисть не распознают, кем ща станешь у меня. Китайцы, хошь и дураки нищие, но в этом деле большие умельцы, нам далеко до них. Если Бог даст Хунь Ваня увижу, в копыта ему китайские с большим уважением поклонюсь. Учителю моему! – Шаман ещё долго что-то говорил о страшных китайских изобретениях лежащему неподвижно Гималайскому, и наверно к лучшему, что тот ничего не слышал. От жутких слов такого рассказа, если бы они дошли до ушей любого лежащего в Шамановском сарае, никакая бы прибитая к галошам доска не удержала бы никого в этом страшном, огромном сарае. С Шаманом шутить было опасно, в гневе он был совершенно непредсказуем.
Сарай был большой, высокий иимел три двери: с фасада и с торцов. Он служил и курятником, и дровяником
