обосрутся даже, и я с ними. Всё от культуры работы и материалу зависит. Материалу много, а культуру изделать какую…, я щас думать буду, – он подошёл к лежащему с открытыми глазами Гималайскому и положил у самой головы две кучи дерьма на бересте и гору перьев.
Эльбрус Эверестович, что-то бормоча, зашевелил головой, а потом и всем телом, пытаясь отодвинуться от ядовитого запаха.
«А ведь ща завопит, пасть раскроет и громчей петуха орать начнёт. Пасть, пасть заткнуть надоть, испортит всё, а Манька не испугается и народ приведёт», – Шаман бегал глазами по всему сараю, куда проникал свет, но клока тряпки или какого-нибудь подобия кляпа на глаза не попадалось.
Глянув на доску, намертво вбитую в галоши с ботинками, Шаман стал соображать, как их снять. Он развязал шнурки и выдернул из башмаков, засунув их сразу себе в карман. Поплевав в ладони, схватился за доску и резко дёрнул на себя. Треклятая доска с галошами и башмаками была в его руках. Носки свисали наполовину из башмаков, а гость, от сильной встряски, снова затих.
Схватив Фармацевта за воротник фуфайки, Шаман поволок его к бревенчатой стене сарая и усадил. Через минуту гость забормотал и начал кряхтеть, пытаясь открыть левый глаз, который уже заплывал.
«Пора на вертел насаживать, очухается – много шума будет. Вон рожа травяная недовольство проявлять уже стала», – он заломил гостю за спину руки и крепко связал их шнурками. Увидев презрительный, кривой взгляд Гималайского, Шаман вытащил из ботинок плотные носки, скомкал их и запихал глубоко и надёжно Эльбрусу Эверестовичу в рот.
– Ща, бурдюк тощой, кобелюка костлявая, главное ща начинается, а ты зри, одноглазый, как работать надо. Пробкой тебя заткнул, чтоба вдохновенье мене не портил. Начнёшь меня учить на латыни своей, чего да куды вставлять, фекалиус вонючий. Ты у меня, лебедь ватный, ща перьями обрастёшь с мордой вместе и клюв тебе приделаю. Ежель в зеркале харю свою увидишь, иссеришьси от страха до потери сознания. Я даже сам, за себя боюсь, что творить ща буду! Готовь скелетина кости свои, я их гнуть ща начну! – Шаман пошёл к выходу, где у дверей ждала его заборная, двухметровая палка.
В сарае-мастерской фантазия у Шамана забурлила, заработала с широким художественным разнообразием замысла в ваянии задуманного образа героя, которого он сейчас представлял в своём диком воображении. Он и там, в отсидке магаданской, устраивал «камерные» спектакли с элементами цирковых и садистских трюков. Но в этом сарае его осенило на нечто, не сравнимое ни с чем тем, что он делал до этого.
Положение Гималайского ухудшалось с каждым новым действием возбуждённого и, на редкость для его натуры, необычайно весёлого Шамана. Скульптор приступил к творческой, созидательной работе. Для начала нужен был прочный, неподвижный каркас, на котором можно было бы ваять всё, что душе угодно. Палка легла на тонкую шею Фармацевта…
II
