в перьях, в сказках нам лепил которого. Он, чой-то мне запал, бедовый браток этот. Но ты пострашнейше будешь. Сам, как гляну на тебе, так под себя будто валю, страшно делаетси. Вот этими руками из тебя страхоюдину слепил. Вот зеркал не имею токи и скажи спасибо за то, заикой не станешь! – и он протянул руки в засохшем курином дерьме под самый нос тяжело сопящего Эльбруса Эверестовича. Шаман потряс руками и продолжил:
– От твоих сказок страх меня не дёргает, а вот кобель, гляжу я, даже морды в твою сторону не воротит, а он у меня не из пужаных, не раз медведю шерсть на жопе драл. Гляди у меня, ноги ежели унесёт за забор, с тебя спрос, ты меня знаешь! Не смей пужать пса, поласковей с ним, моргай правым, пока светит, да почаще, он любит, когда ему моргають. Животина всё же, и она пужаться могёт. А теперь давай симитрию делать буду! – он схватился за левый конец палки и, кряхтя, потянул на себя.
В позе, которую трудно представить даже индийскому йогу, за порогом большого сарая, то ли сидел, но так не сидят, то ли лежал, но так не лежат, валялось живое изваяние в перьях, напоминающее индейца. Этот русский, не глупый индеец, находился в глубоком недоумении: как сумел дикий полуякут, далеко не глубокого и совсем не изобретательного ума, не говоря уж о какой-то там фантазии, слепить из него – это …? И ему вдруг стало не по себе, даже страшно! Он отдал бы золотую горошину, только бы сейчас, на одно мгновение взглянуть на себя в зеркало. Мучительно, до ломоты костей, и без того побитой черепной коробки, не терпелось узнать, что же изобразил местный художник, если даже кобель, действительно, не смотрит в его сторону? И почему Шаман ушёл, может и впрямь уже наложил…, да быть такого не может? «А волк с медведем близко не подойдут!», вспоминал Шамановы слова русский индеец. Всё это сейчас сильно озадачило Эльбруса Эверестовича.
Неузнаваемое живое существо в нелепой позе, не присущей человеческому скелету, умудрилось трезво, без паники и вслепую, проанализировать, как бы со стороны, картину выставленного экземпляра изобразительного искусства, которой был налицо продемонстрирован в дверном проёме сарая. И конечно же виновником, что он стал неузнаваем, был он сам! Зачитывающийся с детства книжками приключений и фантастики, он, одарённый с рождения рассказчик, загремевший волею судьбы на три года на тюремные нары, не давал скучать угрюмым дядям в мрачном интерьере серой камеры. Он уставал, а его просили и просили эти взрослые, матёрые дядьки продолжать рассказ о захватывающих приключениях и великом вожде индейцев – Чингачгуке-Большом Змее. Камера затихала, умел Фармацевт заворожить рассказом. Бандюги уважали его за это и не давали в обиду за его малый рост и малый вес. Шаман являлся авторитетным паханом в камере и, зная толк в золоте, как бывший старатель, Эльбруса Эверестовича окрестил метким погонялом – «Недовесок»! Когда Недовесок начинал рассказ по просьбе сокамерников про Большого Змея, Шаман молчаливым движением руки давал знать, что
