что этот взгляд трудно было выдержать.
Встретив Шарон в кафе и поцеловав ее в щеку, я почувствовал, что между моими губами и ее кожей проскочила искорка, как будто Алина и Шарон вступили в соприкосновение через меня. Шарон заказала мятный чай, я – то, что посчитал обычным кофе из капельной кофеварки, а оказалось запредельно дорогим чистопородным напитком из кемекса[23]. Сидя за крохотным столиком у окна, выходящего на Хаустон-стрит, мы разделили на двоих большой кусок шоколадного кекса.
– Это «Вальрона»[24], – сказала Шарон, но я впервые слышал это название; что до Шарон, у нее лексикон шоколатье, и шоколад, кажется, входит во все, что она ест. – Ты уже с ней спишь?
Когда мы, покинув кафе, шли на юг, я ощущал движение поездов под землей. Идя с Шарон под руку, как мы почти всегда ходили, я ощущал – по крайней мере воображал, что ощущаю – пульс в ее бицепсе, чуть более частый, чем мой. Я поднял глаза на подсвеченный рекламный щит, где ничего не было, кроме водянистого фиолетового фона, – вероятно, меняли рекламу, – и спросил Шарон, у которой дальтонизм, чтó она видит. Огоньки звезд, с трудом пробиваясь сквозь световое загрязнение, были подобны словам, проходящим сквозь пласты времени, и я чувствовал, что город окружает вода и что эта вода перемещается, чувствовал, как непрочны мосты и туннели, идущие поперек этой воды, как уязвим транспорт, движущийся по городским артериям; словно бы из-за некой внутримозговой перестройки я стал воспринимать инфраструктуру на личном уровне. Стал такой частичкой городского тела, от которой исходят упреждающие проприоцептивные сигналы. Шарон ответила, что видит серые и синие пятна, и, пока мы переходили Делэнси-стрит, рассказала про свой замысел фильма о дальтониках-синестетах[25], утверждающих, что цифры для них окрашены в цвета, которых они глазами не воспринимают.
Вскоре мы пришли в набитую людьми галерею, где должны были встретиться с Джоном, но он сообщил эсэмэской, что его простуда усугубилась. Мы пробрались к столу в уютном углу, где стояло белое вино. Увидев чуть поодаль Алину с двумя рослыми красавцами, я неуклюже поднял руку. Не переставая говорить с ними, она посмотрела на меня ровным взглядом, но не помахала в ответ; что выражают ее подведенные глаза – полное безразличие или бешеный пыл под слоем пепла, – понять было невозможно: ее фирменная двойственность. Я с усилием перевел глаза на Шарон, чтобы продолжить с ней разговор, делая вид, что лишь скользнул взглядом по лицу Алины, но, поднимая к губам бокал, я часть вина пролил. Я опять взглянул на Алину – она слегка улыбалась.
Воспринимать искусство, как и на большинстве вернисажей, было невозможно; вообще вернисаж, как я его понимаю, это ритуальное уничтожение условий, позволяющих вглядеться в произведения, ради которых все затеяно. Мы с Шарон попытались немного походить по галерее, и я, чувствуя, как остаточный жар медленно сходит на нет, все же испытывал удовольствие, а не
