месяц, затем – отдых от него. Обе пары родителей сбросились и устроили пикничок своим чадам. Последний в этой жизни, как выяснилось очень скоро.
А я продолжал пахать: точил, резал, сверлил, спаивал. И до меня доходило потихоньку, что та физика, о которой мы читаем в школьных учебниках, это спрессованные до академической гладкости результаты судорожных трудов десятков миллионов таких вот рабочих лошадок, как и я. Знаю, что никогда мне не врежет по голове антоновка или даже белый налив так основательно, чтобы перевернуть мозги в нужный беспорядок. До сей поры не случалось и далее не произойдет, хотя бы и потому, что нет у меня досуга рассиживать под яблоней.
Я самый заурядный научный работник и должен трясти свое дерево, как утверждается в известном анекдоте. Чтобы никто другой не обтрусил его раньше. В такой вот суете и проходит моя интеллектуальная жизнь. Обидно ли? Не знаю. Мне нравится сама суть моей работы, что содержится вовсе не в церемониальном марше к сцене, не в публикациях, не в пресловутых трех буквах, что предваряют личную подпись. Она заключена в каждом дне моего не слишком заметного существования и начинается тем привычным усилием, каким я выдергиваю себя из-под одеяла с первым же звонком будильника.
В начале сентября все было готово. Колесов вернулся из отпуска, я на его глазах снял градуировочную кривую и отпросился погулять на полторы недели. Дней пять славно погудел у Графа, потом выхаживался, а под финал еще съездил с молодыми супругами побродить по Павловску. Лена была как-то напряжена и необычно молчалива, зато Мишка говорил за троих. Он планировал место в Большой Конторе, что располагалась сразу через улицу от политеха. Сидеть там считалось весьма престижным, и папа Смелянский уже искал нужные и короткие тропки. Но, скажу, и Мишка не отсиживался за спиной у родителя. На практике он устроился в один сектор некоей быстро растущей лаборатории и навел нужные мостики. Решал предложенные задачи, там собирался и защищаться, а стало быть, и застолбил себе место.
Мои запросы формулировались куда как скромнее. На кафедре, я знал наверняка, меня не оставят. Очная аспирантура мне и не снилась, а иного средства уцепиться за alma mater я не представлял. Нет, я рассчитывал на приличное место в какой-нибудь достаточно солидной фирме, с тем чтобы годика через два попроситься к Колесову сторонним соискателем. А там, глядишь, лет через пять можно и оформить пристойный кирпич. К тридцати годам – проскакивало в разговорах сокурсников – надо защищаться, а иначе и жить не стоит. Мой средний балл в дипломе, казалось, делал такой набросок жизненного пути вполне реалистическим.
Приятель мне поддакивал.
– Да что тебе беспокоиться! – подытожил он наши разговоры, когда мы уже стояли на перроне, перекуривая, перед тем как войти в вагон. – Какой-нибудь «Агат» или «Радон» с корнями вырвет. Им такие работяги позарез нужны. Вот тем, кто думать хочет, – таким посложнее.
Но оказалось, что никому-то и на
