отработает свой долг.
Староста говорила как будто писала. А писала – словно бы думала. И получалось у нее отвратительно. Горе в кубе даже непроизвольно ерзнул в сторону, но податься уже было некуда.
– Будет ли группа ходатайствовать, чтобы Львова оставили в институте? – спросил Шубин.
– Нет, – ответила за всех староста.
И никто не перечил.
– Видите ли, Львов. – сказал Горьков: вот он-то уже глядел только в столешницу. – Мы пытались быть объективными, толерантными. И кафедра, и деканат пошли бы на нарушение собственных же инструкций. Принципов, если говорить высоким штилем. Но – если бы это было обоснованно. У вас есть потенциальные возможности для занятий физикой, однако научная работа, современная научная работа, предполагает совместную деятельность довольно-таки большого количества людей. Неуживчивый человек опасен для научного коллектива в той же степени, что и тупой. Я бы сказал, что они оба в равной степени бездарны. Но вы пока еще молоды. И ваш стиль поведения – всего лишь юношеская бравада. Так же и резкость ваших товарищей – следствие того же, извините, незрелого максимализма. Может быть, вы попробуете еще раз объясниться, достичь какого-то разумного компромисса…
– Зачем? – спросил Граф.
На том все и закончилось…
– Ты прав, – заявила вдруг Лена.
– В чем?! – изумился я. – В том, что молчал?
– Нет. Ты прав, когда сравнил историю исключения Графа и убийства оленя на Кольском. Вообще люди делятся на два рода. Одни противостоят обществу. Это олени, благородные и несчастные звери. Другие к обществу приспосабливаются. Как крысы…
Ее даже передернуло, когда она упомянула этих зверьков.
– Да – олени и крысы. Одни слишком горды, чтобы выжить, другие всю энергию тратят на приспособление…
Чем-то меня сравнение это задело. Не скажу что люблю пасюков, но никогда не шарахался, увидев один длинный хвост. Ощущал я к ним не то чтобы привязанность, а некое сродство, странное, но не такое невероятное. Позже, на заводе, когда я перекуривал со слесарями у ящика с песком, рядом со сборкой, бригадир рассказывал, как еще пацаном в двадцать девятом году видел исход крыс из цирка. Вагон не сумел подняться на Симеоновский мост, говорил он, и застрял против Караванной. А они шли и шли, сотнями, тысячами, плотной колонной, спасаясь невесть от чего. Говорили, будто бы крысиный король завелся там в тайных ходах под звериными клетками. Крыса-каннибал, что убивает своих ради пищи. В общем, моральный урод, презревший всю подпольную этику, решивший отныне жить лишь ради самого себя. И почему эти кровожадные хищники так боятся убивать внутри рода – никто не ведает. Но в этих случаях они предпочитают уходить, а не сражаться. Пускай этот король и самый сильный из подобных себе, однако же думаю, что два-три бойца загрызли бы его насмерть. Люди поступили бы именно так, и я даже знаю один подобный случай.
А крысы ушли. Вдоль по Фонтанке, мимо подстриженных лип,
