до того, что в самом деле остался один. Прежде всего, без диплома, потому что меня даже не допустили к защите. Выдали справку о прослушанных курсах, сброшенных экзаменах, сплавленных зачетах, развернули лицом к двери и ногой указали верное направление жизни.
«А хрена ли тебе здесь делать?» – только и спросил Алексей, когда я уже где-то под конец осени приполз на кафедру. Я стоял в дверном проеме, придерживаясь за косяк, и старался как мог сфокусировать внимание на спине руководителя моей протонаучной работы. Начальник сосредоточенно распаивал какую-то схему, горбился над столом, и только лопатки его топорщились под шерстяной рубашкой. А когда Колесов встал, развернулся и двинулся ко мне, торс его, разграфленный в крупную клетку, и вовсе сместился в мертвую зону. Руки я еще мог держать – левую, соответственно, правым глазом, а правую левым – но между ними оставалось лишь мутное пятно, потому как свести зрачки в кучку было уже решительно невозможно. Алексей приблизился вплотную и, не меняя темпа движения, взял меня за плечи и переставил в сторону. Прошел мимо и тут на ходу послал в такую-то степь, знойную и безводную. То ли со зла, то ли из сугубого любопытства – а что, например, случится, если?!.
А перед тем мы знатно загуляли с Графом. Недели на три, наверно. Пили, шлялись и пили, уже и вспомнить не могу на какие шиши. Того, что я забрал из дома, хватило нам вечера на три. Потом ставил Серега, пока и сам не обсох. Где-то я еще самую чуточку подкалымил, срубал деньжат наскоро, то разгружая поддоны с хлебом, то, наоборот, затаривая огромную фуру ящиками, набитыми уже опорожненными бутылками. Работы я и сейчас не боюсь, и тогда не чурался. Кто-то приносил нам вино, к кому-то мы шли сами, ехали, бежали, с кем-то наскоро состыковывались в парадных. Всего уже не вычислить и не расписать, но в одном уверен твердо – ни одного вечера у нас не пропало в трезвости. Да я и жил у него, забираясь в берлогу наутро после бессонной ночи, проведенной с очередной подругой.
К Татьяне я, кажется, тоже попал разок, но только один, и то уже в совершенно разобранных чувствах. В прочих состояниях души я старательно обходил ее не то чтобы слишком далеко, но с уверенной твердостью. «Ты уж извини», – кинула она мне как-то одним уголком рта, когда мы случайно оказались рядом на диване. «Он простит», – ответил я дипломатично, заботясь лишь о том, чтобы сохранить воздушную прослойку между нашими бедрами. Она чуть довернула голову и покосилась на меня из-под иссиня-черной челки. Не знаю, чем она генерировала свое поле, но напряженность там была такая, что прошибало любую изоляцию, не то что пару тряпок да сантиметра полтора атмосферы.
Из чужих квартир я старался уходить еще затемно, на ощупь отыскивая носки и брюки, пробегал по стылым и скользким питерским улочкам, осторожно проскальзывал в дверь (Граф сделал мне второй ключ), приставными шагами продвигался по коридору, расставлял свое зыбкое лежбище – раскладушку с двумя вырвавшимися расчалками, и мигом нырял в постель, тут же забиваясь головой под подушку, только бы не видеть этот мир и не слышать как можно дольше…
А когда однажды открыл глаза – напротив сидел
