экстремальных условиях максимум за полторы минуты. Каким бы я не вваливался в эту кухню, но рядом с постелью никогда не засыпал… Две пол-литры на троих – не слишком большая доза, но раз на раз не приходится. Сегодня у Смелянского не пошло… Вдвоем мы кое-как уравновесили этого буйвола в горизонтальном положении.
– Тепло дома, – бормотал он заклинания из букваря собственного сочинения, умащивая обе свои необъятные ладони под мясистую щеку, тут же выпятившуюся пузырем. – Нет, именно дом – это где тепло. Ух, как здорово!..
Он шмыгнул обиженно и тут же провалился так далеко, что извлечь его наружу представлялось возможным лишь часов через пять.
– Да ладно уж, – сказал Граф. – Топай. Я Елене позвоню, сообразим что-нибудь. И насчет базы и магазинов тоже не дергайся. Он прав – тебе это не нужно…
Когда я вошел в комнату, мать сидела за столом и штопала. Она только повернула голову, оглядела меня и тут же вернулась к работе. Я развернул стул и сел верхом, прямо напротив. Она упрямо работала иглой, после каждого стежка тщательно расправляя на грибке предмет своего труда, кажется шерстяные рейтузы. Холодно в комнате нашей никогда не было, но и особенного тепла я тоже не ощутил. К тому же хмель постепенно выветривался – морозцем его прихватило декабрьским, пока я трусил через Матвеевский садик, – и скоро мне сделалось попросту зябко.
– Вот, – наконец выдавил я из самой глубины своего измученного существа. – Пришел.
– Тогда поужинай. Чайник на кухне, котлеты и картошка в холодильнике. На второй полке, в глубине, слева.
– Уж как-нибудь отыщу, – ответил я.
Вместе со справкой о незаконченном высшем образовании мне выдали и направление на какой-то незаметный завод имени годовщины начала новой исторической эпохи. «Свобода, парень, – прямым текстом объявили мне в деканате. – Не хочешь сюда – можешь отправляться на все четыре стороны». Я решил, что в нынешнем моем настроении совершенно все равно, за что получать деньги. Да, я не собираюсь пускать этот мир внутрь себя самого, но пристать к нему хоть каким-нибудь боком будет совсем не зазорно.
Потому сложилось так, что сырым мартовским утром, спеша и оскальзываясь, перепрыгивая ямки, набитые раскисшим снегом, я приближался к очередному зигзагу моего не очень-то складного существования. Их было немало – поворотов и виражей, все и не упомнишь, и не перечислишь, но вот сейчас мне почему-то кажется, что основное чувство, которое я испытывал, увидев впереди очередной уклон или ухаб, – любопытство.
Дверь была навешена криво, и верхняя петля взвизгнула, когда я втиснулся в эту будку. У ржавого турникета, как память об отошедшей зиме, на высоком трехногом табурете восседала уже оплывшая снежная баба. Бюст ее, стянутый вохровской гимнастеркой, вполне логично, подчиняясь силе земного тяготения, сползал туда, где в иные годы, возможно, обнаруживалась талия.
Я был искренне вежлив, но охраняющая дама только зыркнула в мою сторону. Однако такой это был взгляд, что стоил получасового
