к Игнату никто лезть не отважился.
Со временем он превратился из нескладного подростка в крепкого юношу с копной темных кудрей и наивным, по-детски растерянным взглядом. Наверное, именно из-за этого взгляда потерявшегося щенка, а еще из-за врожденного простодушия, Игнат ходил в любимчиках у воспитательницы Пелагеи. И, когда настал срок прощания, провожала его тепло, с материнской заботой.
– Чем займешься-то? – спрашивала в день отъезда Пелагея, помогая утрамбовывать в чемодан растянутые свитера, полинявшие брюки и прочий Игнатов скарб.
– Поначалу дом надо в порядок привести, – со знанием дела отвечал Игнат. – А там и видно будет. Руки у меня есть, прилежание тоже. Вашими стараниями, теть Паш, я и грамоте обучен. Неужто работу не найду?
– Найдешь, найдешь, – улыбалась Пелагея. – Не дури только да от пьянства берегись.
– Не пью я, теть Паш, – возражал ей Игнат. – Да и не курю. Зачем мне это?
– Вот и правильно, вот и хорошо, – Пелагея кивала, заворачивала в дорогу только что испеченные, с пылу, с жару ватрушки. – Работу найди, девушку работящую, и живи себе с Богом.
Игнат вздыхал, улыбался виновато.
– Кто ж за меня, теть Паш, пойдет?
«А Званка? Пошла бы?»
Эта мысль, вспыхнувшая в его голове спустя столько лет, будто свеча в темной кладовке, в первый момент испугала его.
Но тогда Игнат не придал этому большого значения. Ему предстояла самостоятельная, взрослая жизнь. И, попрощавшись с Пелагеей, Игнат отправился на вокзал. И поезд, медленной гусеницей отползающий от станции, снова делил на куски Игнатову судьбу, отрывая его от прошлого, как щенка отрывают от кормящей суки, чтобы передать в руки новому хозяину.
И вот теперь, поставив старенький чемодан на грязный бетон перрона родной Солони, Игнат почувствовал легкий укус беспокойства. Словно резкий морозный воздух родной земли, войдя в его легкие, разорвал застарелый шов.
Вот тогда-то перед его внутренним взором всплыло светлое и строгое лицо Званки.
Той Званки, которую Игнат запомнил в сосновом лесу – голубые омуты глаз и пшеничные косы, спадающие на плечи.
(…не той, что осталась лежать обездвиженной грудой изломанной плоти на вымерзшей земле, под опустившейся гробовой крышкой свинцового неба…)
Званка улыбнулась Игнату знакомой и теплой улыбкой, и шепнула:
«С возвращением домой…»
Игнат почувствовал, будто воздух вокруг прогрелся сразу градусов на двадцать, не меньше. Он погрузился в жар, как когда-то в детстве головой нырял с деревянных мостков в стоячую воду пруда. Животный инстинкт подсказал ему задержать дыхание.
Игнат надул щеки, и даже зажмурился, чувствуя, как ужас смыкается над его головой, будто толща воды. И когда, казалось, легкие должно было разорвать от невыносимого давления, рядом прозвучал обычный, человеческий и вполне реальный
