её ладненькой фигуркой, пластичными движениями и длинными ресницами, почти что касавшимися густых и будто нарисованных бровей.
– Это не причина! Объясни, почему мне нельзя выйти на улицу в этих джинсах? Весь мир в таких ходит.
– Мы – не весь мир. У нас свои порядки. Не подобает девочке-узбечке так ходить. Сколько раз я тебе говорила, люди не поймут!
– Какая разница, кто там что поймёт! Ты меня сама учила, что у меня должно быть своё мнение, своя позиция. Вот тебе, пожалуйста, моя позиция! Мне нравится, как я в этих джинсах выгляжу.
– Но где твоя скромность, благочестивость?
– Ты это серьёзно? Ты ездишь по миру, сама всё видишь, но при этом меня в средневековье хочешь оставить. Хочешь, чтобы я проглатывала всю чепуху, которая в меня летит, только потому, что я – девочка, которая, видите ли, должна быть скромной? Почему я должна быть скромной, почему не могу быть такой, какая есть?
– Да потому, что в этом и суть женской красоты, загадки. Ты думаешь, ты смелая и всезнающая, но ты уже не маленькая девочка, а расцветающая девушка. За твою протестность тебя уважать не будут.
– А я не ищу ничьего уважения, в отличие от тебя! – её стремительно терявшие детскую пухловатость гладкие щёки покраснели. – Мне бы уважение к себе не потерять. Боюсь, что твои советы именно к этому и приведут!
Сайера отвернулась и, несмотря на строгий оклик матери, вышла из дома, громко хлопнув дверью.
Ночью того дня Зуле снилась рулетка, запущенная рукой не человека, а будто скульптуры, по цвету и твёрдости напоминавшей каменный уголь. Когда вращение прекратилось, стрелка указала на маску из того же твёрдого материала, из какого была рука, и такого же тёмно-серого, почти чёрного, цвета. На маске возвышался парик, первым слоем которого было гирляндоподобное верёвочное сплетение салатового цвета. Вторым – пышный венок из розово-оранжевых искусственных роз. Зуля видела эту маску в магазине в цветочном парке в Амстердаме.
Равнодушие и холод пустых глаз маски заставили её сердце волнительно биться. Цвета на парике, хоть и были приглушёнными, тем не менее сильно контрастировали с тёмно-пепельным цветом «лица». Контраст пробудил в Зуле чувство жуткой дисгармонии. Смягчённые тона парика отдавали светом и свежестью, создавая иллюзию, что жизнь благоволит Зуле, в то время как пепельная маска была не столько лицом смерти, сколько выражала нечто пострашнее, а именно, неспособность жить, будучи живой. Как угольки под погасшим огнём, душа в маске погасла и окаменела. Маска приближалась вплотную к лицу Зули, которая выставила вперёд руки, чтобы остановить её, но та продолжала движение – сквозь руки. Маска закрыла лицо Зули и стала им.
Зуля в ужасе проснулась. Умылась, позавтракала, в компании утренних новостей, и собралась на работу. День начался, и, казалось, ночной кошмар позади. Но разве сны не правят реальностью? Уже с обеда Зулю не оставляло
