о важности думать «глубоко и серьёзно», о том, что жизнь сложна, а потому любой вывод и решение требуют баланса противостоящих друг другу аргументов. Жизнь тяжела, особенно для женщины и «особенно у нас», повторял он, и Зуля должна быть «умна и сильна вдвойне». Зуля превращалась в маленькую девочку в разговорах с отцом и послушно впитывала мудрость этих слов, с неисчерпанным любопытством рассматривая его белые и могучие скулы, большой широкий лоб, прорезанный двумя глубокими морщинами, и мелкие кудри на чёрных с проседью волосах, доходивших почти до плеч.
Чем старше Зуля становилась, тем легче ей было мыслить образами и картинами. Образ отца, гордо объявлявшего, что о лучшей дочери он и мечтать не мог и что Зуля «воплотила в жизнь все его идеалы», был предсказан двумя веками ранее Уильямом Блейком в гравюре «Ветхий днями». Эхо отцовского голоса, ударяясь о дно её сознания и отскакивая от него бесформенным шариком, похожим на клубок дыма, обретало чёткие контуры, наполняясь красками, и превращалось в гравюру Блейка. Отец был для неё тем старцем с длинной белой бородой и седыми волосами, развевающимися от ветра сил невежественной тьмы. Он сидит в тёмном бронзово-оранжевом кольце солнца, чьи грязно-жёлтые лучи борются с толстыми, будто поддутыми, мрачными облаками, плотно окружившими солнце. Опустившийся на колено голый старец, смотря вниз, направляет сильной рукой большой белый циркуль, прорезая шипящую темноту треугольником научного познания и правды созидания.
Эта картина окрашивала душу Зули в тёмные и мрачные, а если местами и светлые, но всё же мучительные цвета. Призывая серьёзно мыслить, отец тем не менее опасался, что любознательная дочь откроет окно познания настолько широко, что легко из него выпадет и, барахтаясь в невесомости, потеряется в тёмной непредсказуемости жизни. Вдохновлённая книгами, её мечтательно брошенная ремарка: «А почему бы мне не стать писателем?» – была вычеркнута натиском отцовских слов о том, что «это незрелые мысли», что ей нужна «серьёзная профессия», которая позволит Зуле «твёрдо идти по жизни, развить крепкий характер и острый ум, ни от кого не зависеть и дать отпор, если надо».
Как получилось, что сила ума и познания, к которым был обращён внутренний взор Зули, привела её к пустоглазой маске на лице? Неужели блейковский старец ошибся? Она вроде нашла свой циркуль и держала его не менее крепко, чем старец. Циркуль оказался мощным орудием борьбы с людьми, расшифровки их умов, слов и поступков, эффективным инструментом понимания жизни видимой, осязаемой и текущей. Но мрак её души циркуль осветить не смог. Прорезанный на картине незаконченный треугольник всего лишь расчерчивает дистанцию пробега ума и не способен охватить горизонты дремавшего в Зуле воображения. Циркуль – не кисточка и не музыка, краски и ноты которых пробудили бы её душу, да и не цветы, среди которых Зуля нашла бы свой аромат.
До последнего
