в рыцари не посвящал. Тем не менее, на моей памяти официально зачислялись в курень только казаки, прошедшие суровый отбор, у которых были рекомендации от бывалых и видавших виды товарищей. Что же касается куреня казацкой разведки, о котором пойдет речь, то отбор туда был еще строже.
Вот такая короткая предыстория моего появления на Сечи как раз в то время, когда, как я уже говорил из жизни ушел Сагайдачный. Он очень многим стоял и в Московии, и в Речи Посполитой, и в Порте, говоря просторечным языком, поперек горла. Сечь при нем, как единый и сложный организм, стала еще более организованной единицей, силой, с которой нельзя было не считаться.
Смерть Сагайдачного после ранения однозначно открывала новый период существования Сечи. И период этот во многом стал периодом активных, но не на достаточном уровне организованных выступлений казаков и казацкого люда против поляков. Со времен разгрома казацкого лагеря под Солоницей, казни Наливайка и его ближайших сторонников начала крепнуть вражда между народами. Именно с того времени поляков стали называть ляхами, что было далеко не самым худшим прозвищем, которое мне доводилось слышать.
Я, вернувшись домой, ожидал увидеть что угодно, но только не встретиться с тем, что довелось. По некоторой наивности я думал, что самые отчаянные приключения и коллизии в моей жизни уже остались позади, но я ошибался. Как оказалось позже, все только лишь начиналось. Не зря Вернидуб при нашей последней с ним встрече говорил, слегка щурясь: «Ты видишь на небе только лишь облачко. Само небо пока что не попадает в поле твоего зрения. Путь к себе лежит через понимание и осознание того, кто ты такой, кем тебе нужно стать и становление в соответствии со своим видением и пониманием».
Я, не скрою, слова батьки считал больше назиданием и умностью, которая ко мне имеет не такое уже и большое отношение. В свои двадцать девять лет, когда состоялась моя последняя беседа с Вернидубом, я считал, что уже многое умею. Оставалось, разве что, «бога за бороду схватить». Вот только схватили меня…
Сечь, когда я вернулся, а не прошло и двадцати двух лет с момента, как я покинул Неньку, показалась мне другой, более зрелой, но в этой зрелости я про себя отметил нотки постепенного увядания. Основные казацкие победы были еще впереди, а уже непонятная печаль легла на сердце, когда я снова ступил на ее территорию. Что-то тогда оборвалось во мне. Я понял, что таким, как раньше, двадцать лет назад, я уже не буду.
Год мне понадобился для того, чтобы заняться привычным для себя делом – обучением молодежи. У меня уже тогда был более чем двадцатилетний стаж в этом нелегком и трудном деле, требующем от каждого усердия, внимания и прилежания, но, что главное, соответствующего отношения к делу. Мне уже тогда не составляло особого труда, взглянув на казака, сказать, каких успехов он может добиться и добьется, если будет делом заниматься.
Способных парубков было много. А тех, кто умел и хотел трудиться – в конечном
