велик стал, бронзовый коллега,
Я останусь карликом навек.
Прав, неправ? Да ты меня не слушай!
Не вникай, пусть буду я просить.
Нынче, знаешь, бронзовые уши
Очень модно на башке носить!
Нынче, знаешь, вьюга слишком часто
Носит на Есенинский бульвар
Боль, неотличимую от счастья,
Если б не недельный перегар.
Сожаленья ждёт. Иль оправданья.
Мол, из наших. Всё поймёшь, простишь.
Только меж угрюмых долгих зданий
Кроме вьюги – благодать да тишь…
На Тверском бульваре – гроб.
Солнце. Светит, но не греет.
Пресса промолчала. Что б
Схоронили поскорее.
Спинами мощёный плац.
Шепот замерших прохожих:
«Кто? Поэт или паяц?»
«Э! В гробу – одну и то же!..»
Серебро бороды,
Изморщиненный лоб,
Всё, что прожито – дым,
Всё, что будет – озноб,
То, что будет – не я…
Белизна и покой.
Я свой посох отдал
Одряхлевшей рукой.
Караван по дворам –
Разноцветье, пой, пей!
Нелегко умирать
Под веселье людей.
Завершается круг,
Занимается норд.
Первый трепетный звук,
Но – последний аккорд.
И кукушка поёт
Мне двенадцатый раз,
Я прожил всего год,
Но я старше всех вас.
Пробежал по плечу
Холодок – так похож на беду…
Это просто свечу
Я случайно задул…
А. ГРИНУ
Когда я ехал в Зурбаган,
Тугая ночь окутала дорогу
(Хоть все твердили – день!),
Дневному богу
Мне верить было лень,
Как, впрочем, всем богам.
Когда я ехал, дальний моря шум
Одновременно чудом и проклятьем
Всё звал меня к себе.
Нас, братьев по шальной судьбе,
Чужая боль сводила наобум.
Я вспоминал о будущем:
В одном глухом квартале
Пустого города я грелся от строки,
Горевшей, как огонь.
А женщины, как голуби с руки,
Мои ладони долго целовали,
И каждую ладонь,
И каждый перст, как крест!..
Я был в смятенье, незнакомом славе.
Случайный взлёт – к падению предлог,
Стеклянный блеск – в чужой стеклу оправе…
А в городе пустом из-под фонарных ног
Замёрзший дворник что-то мёл и жёг…
Когда
