уютнее устраивается на диване, показывает, чтобы ложился рядом с ней. Шепчет:
– Подай мне тот халатик. Нет, коротенький…
Алина начинает с удовольствием:
– Вадима Алексеевича все у нас любили, это правда… Витька Фидельсон слышал недавно по Голосу Америки, там выпустили долгоиграющую пластинку Козина, так эмигранты размели в два дня. А в Магадане, в ДеКа, я его видела. Ты, Сашка, еще имела лет тринадцать, дома сидела. Он вышел, и весь дом культуры встал! А осветитель прожектором попал в бриллиант на его пиджаке, тот засиял, точно звезда. Вдруг кто-то, начифирившись, кричит: свободу Козину! И все. В ложе сидел сам Никишов, начальник Дальстроя, генерал. Как рявкнет: «Занавес!» И опустили, Козина увезли.
– Чудный голос, – тихо говорит Саша. – Я люблю.
– Вот интересно, Сашка, его же могли вытянуть оттуда. Родственники были ого-го! Сам не хотел ни в Ленинград, ни в Москву. А в Сочи, говорили, в сорок пятом он выступал, так конную милицию даже вызывали, столпотворение!
– А Тегеран? – подсказывает Саша, прижимаясь и прикрывая пушистые ресницы.
– Ну, это же известно. Когда там Сталин в сорок третьем с Черчиллем и Рузвельтом собрались, у Черчиллева сына был день рождения. И от Советов тот захотел Козина послушать. Сталин команду дал, и Козина на самолете из Магадана в тот же день… Ну, спел он, а переводчица английская ему и говорит: «Одно ваше слово, и вы летите теперь с нами». Опять не захотел.
– Алина, спой нам что-нибудь.
– Ну, слушайте.
Слышна гитара:
Все, что было,
Все, что ныло,
Все давным-давно уплыло,
Утолились лаской губы
И натешилась душа.
Все, что пело,
Все, что млело,
Все давным-давно истлело,
Только ты, моя гитара,
Прежним звоном хороша.
– Эй вы, влюбленные! Вы что, заснули там? Затихли, черти. Спят?..
Нет, мы не спим. Заснуть с ней невозможно. И невозможно просто так лежать, хоть нету уже сил.
– Какие у меня любимые конфеты, помнишь еще?
– «Морской камень». Внутри изюм.
– А как моя фамилия?
– Изюмова.
– Вот то-то… Открыть тебе секрет?
– Какой?
– Сейчас у меня получилось, было все. Первый раз в жизни до конца.
– А раньше?
– Притворялась.
Почему мы здесь? Откуда и куда мы шли, что вдруг оказываемся в этом месте, и так рано, наверное, всего часов восемь. Можно обернуться, глянуть вверх, сразу увидишь эти единственные в Минске башенные часы на гастрономе, угол проспекта и Комсомольской, но неохота даже пальцем шевельнуть. То ли не выспался, то ли собою недоволен, плохое настроение, а может, чем-то виноват?
Застряли тут, на Комсомольской, на бульваре; рядом, с левой руки, проспект Сталина с дворцом Эм-Гэ-Бэ.
Рань несусветная.
Сели на скамейку за спиной этого Железного Феликса, рыцаря революции, Дзержинского,
