Паши! – сказал он, пряча бумажник в карман и возвращая телу на стуле вертикальное положение. – Будешь пахать, как надо, без бабла не останешься. Только с головой пахать надо! Я за тебя сюжетов не нарою. Мои сюжеты – это мои. Сам оглядывайся! Высматривай. Оттачивай глаз! Дядя клиентов за тебя не окучит. Благотворительностью в Стакане не занимаются.
Слушая его, я поймал себя на том, что мысленно уже трачу полученные деньги. Пиджачок вместо своего дореволюционного, черные джинсы, китайская пуховая куртка на зиму – в общем, чтобы не было стыдно предстать перед такой девушкой, как Ира. Да и перед другими тоже. Что говорить, после той нашей неуспешной попытки со Стасом взять крепость московских красавиц кавалерийским наскоком мы с ним крепко завяли. А между тем мы ведь не давали обета монашества. Стас, кстати, частично уже обновил свой прикид, – хозяин киоска, оценивая его труды, раза два был с ним щедрее, чем к тому обязывал их уговор. Вот как сейчас Конёв со мной. Так что деньги были весьма кстати.
– А замечательное, между прочим, времечко! – неожиданно, безо всякой связи с предыдущими своими словами, проговорил Конёв, забрасывая руки за голову и откидываясь на спинку стула. Длинные его прямые волосы, разметанные по плечам, выплеснулись вперед, закрыв подбородок. – Переворачивание пласта! В России время от времени обязательно происходит переворачивание пласта. Те, что наверху, – вниз, а те, что внизу, – вверх. Такую свечу можно сделать – ни в какое другое время не сделаешь. Ни в какое другое.
– Но когда пласт переворачивается, не все, что внизу, наверх попадет, – не очень понимая, что имеет в виду Конёв, а просто представляя себе, как копаешь осенью огород и кладешь землю вниз дерном, сказал я. – Только ведь до определенной глубины. А и с лопаты летит. Можно снизу да вниз и попасть. Так внизу и остаться.
– А вот не останься! – выдернув одну руку из-за головы и выставляя вверх указательный палец, вскричал Конёв. —
Не попади и не останься! А попал – сам виноват. Попал и сиди там, не вякай. Твоя вина!
Спустя две недели, в чужом длинном халате бордового атласа на голых плечах, подпоясанный вязанным из шелкового шнура бордовым же кушаком с кистями, я сидел на просторной, нашпигованной всеми мыслимыми электрическими агрегатами вроде кофеварочной машины светлой кухне знакомой квартиры, дальше порога которой в прошлое свое посещение не сумел двинуться, и пил из невесомой чашки тончайшего фарфора бешено крепкий и бешено ароматный кофе, сваренный этой машиной, бьющий в мозг мощным фонтаном просветляющей бодрости.
Я был в чужом халате, в чужой квартире и кофе пил тоже не с той, с которой провел ночь в сплетенье рук, сплетенье ног, а с ее сестрой, смотревшей на меня сейчас, несмотря на гостевое подношение в фарфоре, с острой и жаркой настороженной подозрительностью.
– Мне кажется, мы с тобой где-то пересекались, – сказала она, глядя поверх поднесенной к лицу чашки, которую одной рукой держала за ручку, а второй, большим пальцем, подпирала за ободок дна, оттопыривая при этом мизинец и слегка
