не оставалось ничего другого, как сделать вид, будто я не понял его:
– Долг родине – святое дело.
– Армия – это не диплом! – повторил Терентьев.
Я решил если не перехватить у него инициативу – чего я, конечно, не мог никак, – то хотя бы не позволить ему увлечь себя по пути, который он наметил, послушной овцой.
– Скажите честно, Андрей Владленович, вас не устраивает моя работа?
Ход был верный – Терентьев как споткнулся. Я это так и увидел по нему. Он онемел. Словно бы вот он влек, влек меня по намеченному пути – и бац, я ему подставил подножку.
Впрочем, онемел он лишь на мгновение. Пирамида Хеопса на плечах придавала ему устойчивость. Самонадеянность моя тут же была наказана: Терентьев бросил карандаш, который держал в руках, на стол перед собой и закричал:
– Хватит! Умник выискался! Ни на один вопрос нормально ответить! Чем вы у нас тут вообще занимаетесь?
Это он сделал напрасно: я не терплю, когда на меня кричат. Кто бы то ни был. Лет после пятнадцати я не позволял этого даже отцу, авторитет которого и сейчас для меня необычайно высок.
– Пашу! – сказал я с вызовом. – Как папа Карло. Без зарплаты. За гонорары.
– Вас кто-нибудь просил об этом? – взвился Терентьев. – Можете не пахать! Пожалуйста!
Тут он был абсолютно прав. Никто меня не просил. Я так хотел сам. И мог исчезнуть из коридоров Стакана – никто бы этого и не заметил.
Но все же я не мог спустить ему горлодранства.
– А вы, когда пришли в Останкино, вас кто-нибудь об этом просил? – проговорил я. – Нас в этот мир вызывают – никого не спрашивают. Что тут о телевидении говорить!
Вот теперь я ему поставил подножку. Он смотрел на меня, и я видел: он ничего не понимает. Он на меня орал, а я ему ответно хамил; но он, держа пирамиду Хеопса у себя на плечах, он-то полагал, что имеет право орать на меня, однако чтобы смел ему хамить я? Такого он себе представить не мог.
И теперь онемение его длилось далеко не мгновение. А глаза то прояснялись, то снова тускнели – он не знал, что ему со мной делать: продолжать вести той же дорогой, какой тронулся, или же пойти в обход.
Терентьев решил пойти в обход. Он поднял карандаш со стола и ткнул им в меня:
– Джинса у тебя идет!
Это был удар под дых. Чего-чего, а подобного я не ожидал. Я ожидал, когда стоял у него в приемной, он позовет меня в штат, я ожидал, когда столкнулся в дверях с редакторшей, он станет чихвостить меня за какой-то пришедшийся ему не по нраву сюжет, но такого – нет, я не ожидал. И потому произнес довольно растерянно и, наверно, с совершенно предательским видом:
– Какая джинса?
И он по этому моему предательскому виду тоже все понял.
– Такая джинса! – голос его радостно возвысился. – Думаешь, не видно? Отлично видно!
– Не знаю, – сказал я. – Если это и джинса, то не моя. Я снимаю, и все.
– А чья? – потянулся он ко мне. Глаза ему так и промыло. – Чья? Конёв тебя привел?
–
