Чтобы я не смог ответить на ее вопрошение. Чтобы во мне ничего не отозвалось на него. Но вместо этого мой соловей стремительно набирал высоту, возгонял себя выше и выше к солнцу, в слепящее раскаленное сияние.
Кто бы на моем месте сумел отказать женщине, которая горит вожделением, пусть оно и разожжено не тобой? Я обнаружил, что моя рука уже мнет ее ягодицу.
– Пойдем, – позвала она, вслепую ставя чашку с кофе на стол.
И повлекла меня с кухни, ведя за собой, словно на поводу.
В этой квартире было достаточно комнат, чтобы материализовать действием глагол «спать» в любых смыслах, не мешая друг другу.
Кофточка, блузка, «молния», пуговицы, юбка, крючки, скользкая паутина колготок – все было содрано, расстегнуто, брошено на пол, сейчас сравнишь, сейчас сравнишь, жег мне ухо влажный горячий шепот, и вот я, весь еще в Ирином мыле, окунулся в пену новой купальни.
Чтобы вынырнуть оттуда лишь час спустя.
Ира за прошедший час могла проснуться, встать и пойти искать меня, – этого не произошло.
Я переуступил ее сестру все тому же Морфею и все в том же халате бордового атласа, подпоясавшись витым кушаком с театральными кистями, выволок себя в холл. Горевший здесь свет напоминал о моменте, когда во входной двери объявился ключ и затем она растворилась. Я подтащил себя к большому, в старинной коричневой раме зеркалу и, приблизившись к нему лицом, вгляделся в себя. Что же, я не увидел на своем лице никакой радости жизни. Наоборот, это было лицо человека, основательно влипшего в историю. Очень поганую историю.
Я погасил свет и медленно, поймав себя на том, что стараюсь еще и бесшумно, прошел к комнате, в которой провел ночь. Петли молчали, как партизаны на допросе у немцев, дверь открылась без звука. Ира спала на краю кровати, выставив из-под одеяла ногу и отбросив в сторону руку. Она как бы ждала меня, оставляя мне место и распахнувшись для объятия. Я постоял над нею – и почувствовал, что лечь к ней, как только что собирался, – не по моим силам.
По-прежнему, теперь уже осознанно, стараясь не производить ни малейшего шума, я собрал свою раскиданную по всей комнате одежду, глянул мельком на пребывающую в невидимых объятиях Морфея Иру еще раз, и партизанская дверь выпустила меня обратно в холл. На кухне я взял со стола свою чашку и одним махом влил в себя весь оставшийся в ней кофе. Рядом стояла еще одна чашка – Ириной сестры. Не отдавая себе отчета – зачем, я взял и ее, покрутил в руке, затем прошел к раковине и выплеснул содержимое чашки туда. Много бы я сейчас дал, чтобы изъять из своей жизни этот последний час. Обладание одной сестрой стоило мне двух недель измучившей меня непрерывной осады – с билетами в консерваторию, в театр и всякие мелкие забегаловки, а как результат – похеренной до неизвестных времен мечты об отставке с поста ночного купца в киоске; обладание второй сестрой отняло у меня восторг покорения первой.
На улице, когда я спустился во двор, был уже не рассвет, а настоящее утро. И – чего я не знал, не выглядывая в окно, – лежал на земле первый снег. Плотной, хрустящей
