жителей леса, но Арина ничего не замечала, словно околдованная, она думала только о своём спутнике. Вот ведь свалился негаданно. А могли и разминуться, выйди она чуть раньше или позже. И отчего совсем чужой мужчина ничуть не страшит её? Только дрожь пробирает, когда рукавом коснёшься ненароком. Но вслух она говорила другое:
– Волхв… вроде колдуна, да? Люди боятся колдунов. Рассказывали, как в одной деревне колдунью утопили, и ещё: как забрасывали камнями, поджигали дом.
Баюр усмехнулся:
– Невежество, дикость… Люди страшатся непонятного, чудесного, объявленного почему-то порождением дьявола. А ведь тайком, небось, бегали к колдуну за помощью, и грех не останавливал. В здешних местах меня не знает никто, пришёл-ушёл странник, откуда-куда – неведомо.
Лес постепенно редел, всё чаще встречались полянки, и уже виден был впереди открытый простор, зелень лугов.
– А как же ты здесь? Разве актрисы не живут в усадьбе?
– Алексей Фёдрыч отпустил меня к родителям по хозяйству помочь. Об эту пору каждый год съезжаются гости, а нынче запаздывают. Да и приедут ли? Сестра его московская Настасья Фёдоровна с сыном и дочерью навряд приедут. Говорят, Александр Сергеевич экзамен держит в университете. И другие не спешат: опасаются. Слухов много о войне. Наполеон-то, сказывают, все земли европейские к рукам прибрал. А ну как и на нас двинется?
– А что ещё о войне говорят?
– Да разное. Кто не верит, чтоб француз на Россию замахнулся: не по зубам, мол, ему такая громадина. Десять Европ! Без единого выстрела в лесах да болотах наших сгинут. А иные пророчат: быть войне. Вон бабка Сычова заране плачет: и приметы все указывают – к войне. А барин, Алексей Фёдрыч, письмо из Вильны получил от приятеля да сильно растревожился: «Молиться всем миром надобно, чтоб супостата не допустил Господь до земли русской».
К косарям шли напрямки, без тропинок. Скошенная трава широкими полосами стелилась через весь луг, вялилась на припёке, напитывая знойный воздух густым дурманящим запахом. Стерня, ещё свежая, не впивалась в ноги, и ступать было легко. Несколько невысоких стожков были уже намётаны, но не закончены – ожидали, покуда подсохнет трава, чтобы пышным овином подняться над стриженой землёй.
Повернувшись к ним и опершись на косу, стоял мужик, вглядываясь в приближающихся гостей. Рубаха без опояски, распущенная почти до колен, темнела мокрыми пятнами, в спутанной бороде застряли мелкие травинки.
– Вот, тятенька, это провожатый мой и… спаситель. Баюр. Поговорите пока, а я обед расстелю, – Арина отошла к начатому стожку, покрыла примятую траву в лёгком теньке белёным холстом и стала доставать из лукошка и раскладывать нехитрый крестьянский обед. Когда подошёл отец, она вздрогнула и заозиралась, отыскивая глазами Баюра.
– Взял косу и оселок. «Обедай, – грит, – Матвей Григорьич, а я покуда помахаю чуток».
– А как же обед? Обоим хватило бы.
– Сказал: не голоден, – отец, кряхтя, опустился наземь, поджал
