проживающих в Польше и в Америке злостных эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они ползали по всяким украинам, как черви, таились, шустрили потихонечку на маленьких кирпичных заводиках, а теперь их всех взяли и высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.
И правильно, подумал Семен.
Без них страна чище.
А вслух сказал:
– Нет, Джабраил, нас с тобой не зарежут.
– Да почему?
– Да потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону почти невидимого в махорочном дыму дяди Кости, – хочет поиметь меня живым.
– Ну, это правильно, – кивнул Джабраил. – Я и сам так думаю. Но меня зарежут. Ты ведь легче согласишься с дядей Костей и пойдешь к нему на запах сала, когда меня рядом не будет.
– Вот поэтому и оставайся рядом, браток.
Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа.
Точнее никто сказать не мог, какого именно числа, но со дня выхода в твиндеке появился, наконец, свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зеки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах. Пароход между тем раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. В твиндеке стало душно, почти все сидели по пояс голые.
Кроме Семена.
Негромкие разговоры.
Негромкая ругань, скучная вонь.
Запах махры, разгоряченных потных тел.
Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой неторопливо подходили сытые урки дяди Кости. Они болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, вылавливая какие-никакие кусочки, а потом, взяв свое, валились на шконки, наполняя тяжелый воздух веселым матом.
Через неделю плавания пароход раскачало еще сильней.
Запах блевотины заполонил все углы твиндека. И однажды в хрипящей полубезумной толпе Джабраил с удивлением обнаружил астронома Якобы Колечкина.
– И ты здесь?
– А куда ж мне?
– Неужто нравится плавать?
Якобы Колечкин заметно обиделся.
Тогда обиделся и ученый горец. Он почти силой подтащил известного профессора к Семену и бросил перед шконками.
– Чего он такой плешивый? – удивился Семен.
Обиженный профессор не понимал, к кому его притащили на этот раз, но жизнь подсказывала отнестись к новому человеку всяко положительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он смирил себя и предупредительно ответил:
– Ну, плешивый. По возрасту живу.
– А почему ты якобы?
– А такая моя фамилия. Пишется через черточку. Якоби-Колечкин. Мой прадед построил
