пола снизу, а сверху доходила до пояса человеку среднего роста.
Конечно, не массивные створки, изящно украшенные резьбой, стали причиной ступора. Волнение, которое у одних отнимает способность дышать, а других заставляет сесть, охватило Малкольма с новой силой. Он чувствовал, что новую главу в книге его жизни начнут писать именно сегодня в этой кухне. Он толкнул створку, которая скрипя, отошла в сторону, и вошел в мир сытости и ароматного достатка.
Хозяин кухни и его гость одновременно посмотрели на вошедшего.
Малкольм знал, что форестианцы одни из самых долгоживущих существ, не считая конечно хаялетов, подобие жизни в которых поддерживала само бесконечное Ничто. То, что Аэрдол самый старый из жителей Огненных Крыльев ему говорил гроссмейстер. Когда и где он родился, сам Аэрдол не рассказывал, а Малкольм не спрашивал, но гладкость кожи главного повара, ясность глаз, благородная осанка, живой блеск молочно белых волос, могла дать фору любому двадцатилетнему юноше, да чего греха таить, возможно, и девушке. Однако, при всем изяществе мастера меча и поварешки, его рукопожатие заставляло хрустеть каждую косточку даже в руке Дабса, а ведь любимым орудием скалацида по праву считался молот.
И вот теперь, Малкольм смотрел на гостя. Руки его похолодели и покрылись испариной, когда их взгляды встретились. Казалось, что сама глубина веков тянет, свои древние щупальца, теплые и мохнатые, добрые, но все-таки жесткие и пытается ощупать его, хочет понять, что он есть и на что способен. Наваждение прошло, когда гость опустил взгляд в миску, зачерпнул ложкой густой суп и, с аппетитом, причмокивая, отправил его в рот. За столом сидел не просто старый человек, обычно в сказаниях, таких называют древними.
Волосы старца, собранные на затылке в кубышку, на манер японских самураев, отливали болезненной желтизной и походили на погнутую много раз золотую проволоку, которую затем постарались выпрямить. Кожу лица изрезали глубокие морщины. Острые уши, кончики которых пригибались к низу, покрывала кучерявая белая шёрстка. И только глаза оставались, такими же ясными, как и у его молодого друга.
“Может, Аэрдол свои уши бреет, кремами пользуется всякими, надо будет уточнить – подумал Малкольм, осознавая, как быстро страх и оцепенение сменились задорным любопытством".
– У нас в роду все были мохнаухими, – буркнул старец и облизнул ложку.
– Чего? – не понял Малкольм.
– Ты так бессовестно таращился на мои уши, а затем бросил косой взгляд на нашего общего друга, что ход твоих мыслей стал для меня очевидным, – хохотнул старик. – Аэрдол свои не бреет.
– Я пользуюсь воском для депиляции, – прошептал главный повар и приложил палец к губам.
Оба форестианца расхохотались. Малкольм вздрогнул, увидев частокол ровных желтоватых зубов гостя. Старик смущенно прикрыл рот рукой, и смех прекратился.
– Тебя все также бросает в дрожь, когда мы улыбаемся или смеемся? – спросил Аэрдол.
– Ну,
