опять Пелевина жечь придётся? – бормотал Будимир, глядя на рассыпающиеся лица.
(– Зачем? Хороший писатель. Как говорит Сид – «выкупает». Правда, он как метод свой придумал, так обленился. И… не знаю, сочувствия в нём, что ли, нет… Он своих героев как бы из космоса пишет.)
– Ага. У тебя-то сочувствия хоть жопой жуй…
Будимир так и шагал мимо решётки СПбГУ, – а галерея перебежала дорогу и пошла по левой стороне (там она связалась с дурной компанией и полюбила жвачку из девяностых): «Всё для рукоделия», «Комиссионный», вороватые прилавочки: носки, диски, палёные сигареты – всё всмешку. И чем дальше – тем неумытей, разбитей, дичее (естественным образом перетекая в Апраксин двор), тем разноцветней и неуклюжее дома – как бы из разных лоскутов, – а прохожие всё несомненнее походят на Раскольникова.
За жирной колонной и дверью «Дикси», Будимир повернул в Мучной переулок: потёртые наждачкой, дома смотрели голодными глазами.
– Я в этом обгрызыше живу, да?
(– Нет, ты на углу с каналом.)
За пряным чадом кальянной, вытекая из поколоченного дома (как будто обои в спешке отдирали), показался симпатичный фиолетовый фасадец с рюшечками.
– Спасибо за подгон!
Нырнув в арку, Будимир попал в желтушный двор (уж таково исподнее платье Петербурга), нашёл свою парадную, нашарил ключи и чуть не бе́гом поднялся на второй этаж.
ЧМШШШ
Незваный гость хуже татарина.
Пословица
Будимир отпер железную дверь на семи замках и тихо вшагнул: в длинном очужелом коридоре было сумрачно и никого (только на кухне что-то шкварчит и опера подвывает). Будимир сунул берцы на давящуюся обувью полку и мимо высоких растрескавшихся дверей прошёл к своей комнате. Неизбежно гремя, нашёл нужный ключик – шагнул.
Комната расходилась тупым углом: бесцветные занавески, минералы, подштанники, доски, книги, – там и сям (в обрезанных бутылках) самопальные краски, шкаф, узость непроходимая – и гигантская, во всю комнату, трёспальная кровать, которую никак не избежать ни за одним из дел (по большому счёту, это была не комната Будимира, а комната Кровати (он несколько раз просил Пульхерию Ивановну выбросить этот проклопленный вздор, но хозяйка только вздыхала, качала головой: «Стараешься для них, стараешься!» – и уходила) – впрочем, полосочка для ходьбы всё же оставалась). Будимир упёрся в кровать, закрыл – аккуратно – дверь и увидел за колышущейся занавеской (и окно настежь) фигуру.
– Кто здесь? – проговорил он, напрягая зрение.
Из-за шторы вышел Волочай:
– Даров.
Он был уже не в рясе, а в молодёжно-клетчатой рубахе (всё то же нахалящееся лицо) – как будто даже загоревший.
– Что он здесь делает? – Будимир повесил куртку на ручку двери.
(– Я откуда знаю?)
– Ты присаживайся! – прибавил Будимир погостеприимней. – Чай будешь?
– Я б вообще
