что он встанет, наконец, и уйдет все-таки, спросил Ливенцев.
– Раз вы видите, что товарищ нуждается, а вам, как состоятельному человеку, все равно, что, например, на довольствии нижних чинов сэкономить в свою пользу можно, то вы бы ему уступить должны, – наставительно пробубнил Миткалев.
– А-а! Так вот в чем дело! То есть, говоря проще, привлекают вас деньги, какие я получаю для раздачи на посты? Так бы вы и сказали сразу! А то я уж подумал было, что вы о пользе службы радеете.
– Так что же – будем, что ли, меняться?
– Нет, считаю для себя это неудобным, – сказал Ливенцев, подымаясь.
– То-то и есть, – усмехнулся зло Миткалев. – А думаете небось, что вы не такой, как все… Ну, тогда дайте хоть десять рублей…
– Не найдется у меня и десяти рублей, – твердо сказал Ливенцев.
Но Миткалев все-таки не ушел и после такого ответа; он спросил хотя и искательно, но по-прежнему басом:
– Десяти не найдется, – ну, а пять?
Ливенцев молча вынул пятирублевую бумажку и подал ему. Так же молча взял ее Миткалев, небрежно сунул в карман шинели (он не раздевался) и вышел из комнаты.
Но выходя, он попал не в ту дверь, и Марья Тимофеевна вышла сама в коридор отворить ему выходные двери, а потом из коридора услышал Ливенцев ее возмущенное:
– А-ай!.. Что же это вы так нахально себя ведете? А еще офицер!
– Что такое? – спросил ее Ливенцев потом.
– Да как же так можно! Щипаться вздумал, будто я ему прислуга какая! – возмущалась, вся пунцовая, Марья Тимофеевна.
– Извините ему, он пьян.
– Ну, как же так пьян, когда вином от него ни капли не пахнет даже!
– Все равно, через час будет пьян в стельку.
– А-а! Так он такой, стало быть, – пьянчужка? Ну, тогда пускай он до вас больше уж не приходит. Я его заметила, какой он из себя, и как ежели придет еще, сейчас же скажу: «Напрасно вы явились, их дома нету».
Марья Тимофеевна говорила всегда несколько витиевато, но делала это только затем, чтобы закруглять фразы. Она считалась незамужней, однако жила с каким-то счетоводом из портовой конторы, и счетовод этот скромно помещался в ее комнате за ширмой, но был он человек настолько тихий и как бы совсем бестелесный, что Ливенцев за те пять месяцев, какие прожил у Марьи Тимофеевны, видел его всего два раза, и то мельком, в сумерки, и ни за что не мог бы описать его внешность, если бы в этом случилась нужда.
А прислугу Марьи Тимофеевны звали Марусей, хотя она была тоже уж немолода, низенькая, неуклюжая, некрасивая. И все-таки к этой Марусе очень часто приходил какой-то матрос с «Евстафия», постоянство которого удивляло Ливенцева. Еще более удивляло его то, что этого матроса, сожителя Маруси, не в пример прочим хозяйкам, уважала и Марья Тимофеевна, – должно быть, тоже за это его постоянство.
Дом, в котором жил Ливенцев, был четырехэтажный, принадлежавший богатому греку Думитраки, который при встрече с ним любезно раскланивался и неизменно называл его поручиком, из чего выводил Ливенцев,
