style="font-size:15px;"> – Ты почему такая счастливая?
Я оторвала глаза от тарелки с овсянкой.
Ах-х, а я так надеялась, что ее «обет молчания» затянется на недельку-другую.
– Сегодня воскресенье, – буркнула я неопределенно.
Мать с подозрением посмотрела на меня. Потом она подошла к окну, открыла дубовые ставни, на которых еще виднелась необлупленная вишневая краска, и заглянула во двор. Я увидела, что небо было чистого голубого оттенка – оно так и манило пройтись пешком или погонять на велосипеде пару миль.
– Ты никуда сегодня не пойдешь. Захочешь подышать свежим воздухом – выйдешь во двор. И ни шагу за калитку, поняла?
Я повела бровями и ничего ей не ответила. Как скажешь, мама.
По радио снова играла классика – на этот раз Людвиг ван Бетховен, Девятая симфония, если не ошибаюсь (почему-то именно классическая музыка шла по радио без помех и перебоев). Нужно сказать, что слова матери нисколько не убавили моего оптимизма. Я-то знала, что Марк свое обещание выполнит, что он человек слова, что он не такой, как остальные мужчины.
– Я буду следить за тобой весь день, девочка, – сказала мать, поддергивая мышцами лица. Можно было подумать, что у нее начался нервный тик или что-то в этом роде. – Не сомневайся, я прослежу, чтобы в девять вечера ты лежала в своей постели.
Я прослежу, чтобы в девять вечера ты лежала в своей постели… Как будто с узницей разговаривает, честное слово.
Мать прошлась по кухне, потянулась было к чашкам, но, увидев, что они чистые, отпрянула от них. Ее глаза с лихой скоростью перебегали с одного предмета на другой, она будто боролась с чем-то внутри себя. До меня донеслось что-то похожее на «это слишком, слишком… хотя почему бы и нет?»
Вдруг она резко остановилась посреди кухни, так и не присев на стоящий рядом стул. Женщина уставилась в одну точку, ее глаза широко расширились – так, будто она пришла к какому-то решению.
– Я запру тебя на ночь, – сказала она, глядя по-прежнему пустым взглядом перед собой.
– Что?
Что, блин?
– Сегодня в девять часов вечера я запру тебя на ночь в твоей комнате. Утром, в восемь, открою, – повторила она, не сдвигаясь с места.
Взгляд остекленевший, глаза поддернуты мглистой пленкой.
– Что ты сделаешь? Повтори, пожалуйста, – сказала я, все еще надеясь, что это шутка.
– Ты слышала. А сейчас доедай кашу и иди помоги мне на улице.
Я не шевельнулась.
– Ты не имеешь на это права.
– Я твоя мать, и у меня достаточно на это прав!
– Мне девятнадцать, я – совершеннолетняя. У тебя нет таких прав, – возразила я, чувствуя, как колотится всё внутри.
Так она мне мстит за пощечину, догадалась я.
– Ошибаешься, дорогая. Пока ты живешь под моей крышей, ешь еду, которую я готовлю, и носишь одежду, которую я для тебя покупаю, я имею на тебя любые права.
– Я прекрасно могу питаться и одеваться за свои деньги.
