шанс подойти ближе и самой во всём убедиться. И я иду, пусть ноги совсем не слушаются, а когда до стены остаётся не больше шага, протягиваю руку, а пальцы дрожат так сильно, что приходится сжать их крепко в кулак.
– Это ведь папа, – повторяю уже без вопросительных интонаций и провожу побелевшими костяшками по испещрённому дырками лицу отца. – Зачем ты в него стреляешь?
Мой голос срывается, а в каждом звуке прячется истерика, которая вот-вот прорвётся наружу.
– Всего лишь в его фотографию, – говорит Клим и сплёвывает на землю. – Хотя с бо́льшим удовольствием в него самого.
Оборачиваюсь к нему, а холод пробирается сквозь шерстяную ткань свитера, и зубы начинают стучать. Но я держусь, потому что должна понять, что здесь на самом деле происходит.
– Что он сделал тебе, что ты так его ненавидишь? – задаю вопрос, на который больше всего на свете боюсь узнать ответ.
Потому что шестерёнки в моей голове крутятся, не переставая, а пазл почти сложился в общую картину. Только видеть её невыносимо: она разукрашена грязными оттенками, а края её уродливо топорщатся.
Клим расставляет руки, точно крылья, и снова крутится вокруг своей оси.
– Ты спрашивала, что со мной произошло. Твой отец со мной произошёл, – говорит, вбивая каждое слово в моё сознание. – Вот это он со мной сделал. Руками своих архаровцев. Сам-то мараться не стал.
– Нет-нет, это неправда. Я не понимаю… зачем? Он не мог, папа не мог!
Я сама не понимаю, что кричу надрывно, и голос срывается в конце каждой фразы.
– В ту ночь, когда тебе пришло сообщение, в нашем сарае люди твоего отца делали из меня урода. Ржали и измывались, измывались и ржали. По приказу твоего отца.
Бабах! В голове пульсирует боль, и я закрываюсь руками от его слов, а они уже осели во мне мутным осадком.
– Я не верю тебе, слышишь? Ты сумасшедший! Ты всё это придумал, папа… он… он…
Клим оказывается рядом, а я уже захожусь в истерике. Порывы ледяного ветра ударяют в лицо, превращая слёзы в обжигающие капли кислоты. Клим сжимает меня в объятиях, я рвусь на волю, бью его в грудь, лягаюсь. Это немыслимо, такого просто не может быть, я не верю ни единому слову.
Хватка у Клима стальная, а я совсем ослабела за эти сутки, и мой мучитель подхватывает меня вверх, точно я пушинка, и тащит куда-то.
– Ты сумасшедший, – всхлипываю, молотя кулаками куда попало. – Ты придумал это всё. Отец не мог.
Я повторяю это всё снова и снова, словно где-то в моей голове взорвалась на кусочки микросхема, и теперь меня заело. Отгораживаюсь от его слов толстой стеной, вырываюсь, но Клим продолжает меня куда-то нести, словно я какая-то, бессловесная кукла.
Не понимаю, как мы оказались в доме, а Клим садится на диван, не выпуская меня из объятий. Он прячет меня на своей груди, сжимая в сильных руках, а я кричу что-то вовсе дикое. Но щека трётся о рубцы и шрамы – шершавые, грубые, – и это ощущение не даёт сорваться в безумие, держит меня на плаву.
