негнущееся, будто палка тело и уволакивает вглубь квартиры.
Глаза Сони пусты, смотрят слепо. Он толкает её в кресло-мешок, – в воздух взлетают и опадают волной пушистые пряди волос, – и торопливо закрывает балконные двери на обе ручки.
«Оденься». Словно кукла, взмахнув конечностями, она выбирается из кресла и направляется в спальню, но, увидев на пороге ветку, отшатывается, словно от вида подохшей крысы.
«Неважно. Иди голой. Иди». Она шагает в прихожую, но мужчина преграждает ей путь. Взволнованно говорит:
– Вам туда нельзя.
– Почему же? – дебильная улыбка расползается по Сониному лицу, губы трясутся.
Мужчина заворачивает её на кухню. Усаживает на диван.
Соня пристально смотрит на узкую форточку, затянутую сеткой. Отворачивается. Встаёт. Упрямо идёт на выход, – улыбка висит на лице точно дождик на лысых ветках выброшенной новогодней ёлки. Мужчина возвращает её обратно.
…Трое суток она отсутствует: пьёт, ест, глядит тупо или сквозь стену, и упорно хочет уйти. Он убирает с кухни ножи, заточенные по-самурайски. Закрывает наглухо балконные двери, откручивает ручки. Входную тоже закрывает на ключ, а саму Соню привязывает к себе верёвкой, охраняя её от неминуемого – самой себя.
На нём нет лица, смотреть жалко: осунулся, измождён, футболка измята. На ночь они остаются связанными, и перед сном он сопровождает Соню в туалет, оставаясь снаружи, за приоткрытой дверью. А утром отвязывает и сидит на диване, рядом, боясь уснуть. Клюёт носом. Поверхностно дремлет.
Она откапывает в своей сумке таблетки и удобно устраивается на полу. Методично кладёт их в рот, одну за другой.
«Нет никаких дверей. Можно уйти и так».
Успевает съесть три или четыре, прежде чем мужчина дёргается, просыпаясь, и с лёгкостью отнимает остатки пачки.
Съеденная доза вызывает лишь безразличие. Облегчения не наступает. Соня с удивлением наблюдает, как она же сидит на полу, обдолбано глядя на воздух – густой, словно кисель.
На четвёртый день они выходят гулять. Мужчина крепко держит её за руку, – со стороны это походит на влюблённых школьников, – рядом с дорогой стискивая пальцы так, будто боится, что в любой момент она может ринуться под колёса машины.
Определённо может.
Они идут к лесу, мимо той самой берёзы и мятлика к розовым кустам иван-чая, подсвеченным золотистыми солнечными лучами.
Там мужчина тихонько отпускает Соню, и она смиренно следует рядом. На его лице написана смертельная усталость, – должно быть, казнит себя, но это происходит молча, а потому безжалостно. Они садятся на ствол мёртвого дерева, упавшего так давно, что кора успела облезть, а древесина стать серой и бархатистой.
– Знаете… Это прозвучит странно… Вы, возможно, не поверите, но… – глухо выдаёт мужчина. – Этой веткой… – при упоминании ветки Соня непроизвольно вздрагивает и съёживается, – я хотел сделать приятное.
– Приятное,
