внезапно услышал подозрительный шум в комнате дочери. «Сперва завершу то, что должен, – сказал я себе, – а затем займусь остальным». Онофре спал, испуская ветры. То ли потому, что миазмы его тела вызвали у меня тошноту, то ли потому, что я торопился все закончить, но рука моя дрогнула, и нож вонзился шурину в бедро. Дрожа от боли, он проснулся и отшатнулся от меня. Рывком упал я на кровать, зажал его ноги, раздвинул колени и закончил обряд.
Когда я вошел в комнату дочери, то гнев ослепил меня: там в расстегнутых штанах стоял полуголый Жули Рамис. Айна, полуживая от испуга, не знала, куда от меня спрятаться. Я не стал слушать ни объяснений мерзавца, ни пустых обещаний жениться, которые он готов был дать, только бы вырваться на свободу. Я бросился к нему с ножом, но не для того, чтобы и он вошел в народ избранный, заключивший Завет с Господом, а дабы навсегда превратить этого жеребца в мерина. Но поскольку Айна, квохчущая, словно несушка, рванулась защищать любовника, она получила несколько ударов клинком в грудь. Остальное ты знаешь. Я пришел к тебе, поскольку думаю, что дни мои сочтены, и меня это радует: Господь-Вседержитель милостив ко мне, и потому я не увижу позора дочери. Однако я не хотел умереть, не рассказав тебе о Посланнике Божием и о словах его о тебе. Теперь ты знаешь, в чем твое спасение.
– Перестань угрожать мне! – прервал его Шрам. – Если же ты и дальше будешь петь свою песню, я повторю ее отцу Феррандо – и как бы перед смертью тебе не пришлось познакомиться с инквизицией!
Казалось, Дурья Башка не слышал его. Он не обратил никакого внимания на слова Шрама, только все повторял, словно в бреду: «Клянусь, архангел Рафаил говорил именно так!» Гневная вспышка ювелира объяснялась тем ужасом, который пережил он во время рассказа брата, поскольку подозревал, что этот святоша с тем же усердием, что и в своем семействе, готов приняться за обрезание его самого. Шрам же, хоть и был моложе и сильнее, не имел под рукой никакого оружия, чтобы защититься, если сумасшедший братец кинется на него с ножом, острие которого проткнуло ткань кармана и торчало наружу. Однако ничего подобного не случилось. Рафел Кортес ограничился рассказом, после чего, пропустив мимо ушей угрозы ювелира донести на него отцу Феррандо, распрощался с непривычной для него вежливостью, предварительно поблагодарив за внимание к своему повествованию и уверив, что он один видел чудо явления ангела и слышал его предостережения. А потому посчитал своим долгом довести все до ушей брата, поскольку собственные сыновья не желают ничего знать о божественном вмешательстве, которое заставило свершить с ними то, что по собственной воле они никогда бы не сделали.
Мучимый бессонницей, Шрам перебирал все, что теперь знал точно, а его исповедник – лишь отчасти. Он не понимал, как это изложить на бумаге и нужно ли рассказывать обо всем; придерживаться ли рассказа брата или ограничиться собственным кратким пересказом тех событий, о которых услышал из первых уст; следует ли сосредоточиться лишь на главных фактах, касающихся
