детскими рисунками. Я помню, как мы с мамой спускались к озеру у подножия горы. Оно никогда не оттаивало до конца, но летом дыхание теплого ветра немного растапливало лёд, так что он становился прозрачным, и тогда, если смотреть с возвышенности, под поверхностью проступали очертания затонувшего старого здания.
– Это – дворец? – спрашивала я у матери.
– Нет. Когда-то – ещё до оледенения – это был цех по обработке овечьей шерсти».
– Пусть лучше дворец, – говорила я, потому что «затонувший дворец» звучало, по моему мнению, гораздо более захватывающе, чем «затонувший цех по обработке шерсти».
А мать закатывала глаза:
– Называй, как хочешь. Дворцом он от этого не станет.
Мать не была романтичной особой. Хотя кто-то мог бы посчитать её решение бросить мужа и родную планету, чтобы сбежать с существом иной расы чем-то вроде романтического безумства, на которые решаются лишь героини любовных романов. Тут уж, как посмотреть.
Я мало знала о жизни матери до Нира. Ещё меньше – о её муже, который был моим «родным отцом». Я видела его лишь на экране. В первый раз, когда мне было четыре. Мать здорово напугала меня тогда. Помню, как она схватила меня в охапку, подтащила к монитору и чуть ли не ткнула меня лицом в изображение.
– Это – он, это твой отец, – сказала она взволнованно. – Вот он, гляди!
На экране какой-то человечек – маленький и рыжий, с красноватым крупным носом – яростно кричал что-то с трибуны, размахивая рукой, а целая толпа людей внимала, окружив его, как дети любимого учителя.
Мама тоже смотрела на него c завороженным вниманием, и тогда я стукнула по консоли телевизора кулаком, и изображение заморгало.
– Это не мой папа, – сказала я ей. – Мой папа – принц.
Мать посмотрела на меня так, как будто я безгранично разочаровала её, помолчала немного, но потом кивнула:
– Да, пожалуй, ты ещё слишком мала, – сказала она и выключила трансляцию.
Больше она со мной о том человечке не говорила – ни о чем не говорила, если уж на то пошло. Вышло так, что я знаю её в основном из рассказов отца и видео-дневника, который она вела от случая к случаю.
Записи в дневнике были глупыми. О погоде, о том, что она ела на обед. О том, что у неё, кажется, кончается мёд. Как же я злилась, просматривая их! Из трёх сотен бессмысленных записей эта женщина посвятила своей единственной дочери лишь одну, самую короткую – меньше минуты.
Мне бы стереть их все и забыть, а не просматривать, снова и снова и снова, пока не выучу весь этот бред наизусть. Каждый раз приезжая в «Светоч», я запускала голограмму, и бледный призрак матери появлялся передо мной. Она сидела в призрачном кресле и пила призрачный чай. Не травяной, а настоящий, черный.
– Дорогие вкусы! – фыркала мачеха Веру Лан. Привыкшая с детства, как любая нирянка, к аскетичному
