кабинета, а когда выходил… легче было договориться со Смертью, чем с ним. Он совсем перестал писать со временем, взгляды его радикально изменились не в лучшую сторону. В свете от него быстро отвернулись. Отец… да что о нем говорить, я уже и так сказал более, чем достаточно, а большего он не заслуживает. Он покончил с собой спустя три года после смерти моей матери. Тетушка Эмма… – он тяжело вздохнул, будто переводя дух, – Если бы ее не насадили на кинжал, то точно сожгли бы на костре, нет, ей не передались какие-либо способности, просто львиная доля того природного обаяния, которым вы обладали, воплотилась в ней. И она не гнушалась пользоваться этим, выводя из себя отца своими выходками и мороча головы мужчинам. Тем летом, когда ее зарезали на балу ее же бывшие любовники, я был здесь… и просто попросил Алоиса забрать мои вещи и реликвию, которую он попросил меня сохранить.
Отворив ключом дверь, он пропустил вперед Беатрис и прошел за ней следом. И когда свет свечей в настольном канделябре мягко разогнал тьму, он продолжил.
– Может вы не помните свой дар Исааку, но это вы точно должны были запомнить. Алоис говорил мне, что дед нанял лучшего художника Гамбурга для этой работы. Должен сказать, когда я еще мог видеть, он продолжал выглядеть превосходно… я только сменил багет.
– Да вы что… – ошеломленно вздохнула Беатрис, подходя ближе.
С высокого полотна в человеческий рост на нее смотрели ее близкие. Как живые, будто время тогда остановилось для всех них. Теодор… степенный и серьезный, всеми силами старающийся не хмурить густые, кустистые брови, сжимающий крепкими пальцами ее хрупкие плечи. Аскель… в том самом возрасте, когда ей казалось, что она растит лучшего на свете сына. Умный… талантливый… добрый… как же блестели его глаза. На руках она держала маленький сверток из кружев, из-за которого можно было различить светлые кудряшки, отливающие майским медом. Эмма тогда только родилась, кроме шелковистых волос и огромных голубых глаз на пол-лица на ней больше ничего и не помещалось.
А она сама… Посмотрев в свои глаза, тогда еще ясно-зеленые, такие яркие в контрасте с темно-синим платьем, Беатрис вздрогнула в нерешительности. Будто в один миг она вспомнила, что испытывала в те минуты. Бесконечную усталость от жизни, безграничную любовь к своим детям, граничащую с отчаянием, терпение к мужу и… идущее трещинами ощущение мрачного грядущего. Ей было двадцать четыре года. И так тяжело давалось ей в последние годы ее обучение. Она никогда не давала себе поблажек, а спуская пар на тренировках, она помогала себе прожить еще один день. Теодор никогда не одобрял ее увлечений, но Беатрис была непреклонна. Она никогда не была курицей наседкой и не собиралась ей становиться, будь у нее хоть десять детей. Бунтарка по меркам своего времени, любой мужчина быстро указал бы ей на ее место у детской колыбели и в супружеской постели, но куда там…
– Да… Базиль был великолепным мастером. – вздохнула она, облизнув губы, – Я очень хотела, чтобы на портрете был
