лучше сразу открыть вам цель моего визита, – сказал я не без смущения.
Его глаза лукаво блеснули.
– Я не сомневался, что рано или поздно кто-то объявится. От Эми пришла груда писем.
– Тогда вы прекрасно знаете, что я собираюсь сказать.
– Письма я не читал.
Я закурил сигарету, чтобы потянуть время, не представляя, как перейти к делу. Заготовленные мною красноречивые фразы – проникновенные или негодующие – были здесь, на улице Клиши, неуместны. Стрикленд усмехнулся.
– Неприятная вам досталась работенка, так ведь?
– Не знаю, что и сказать, – ответил я.
– Вот что. Выкладывайте все поскорее, а потом проведем вместе приятный вечер.
Я колебался и медлил с ответом.
– Вам приходило в голову, что ваша жена страдает, что она в отчаянии?
– Эми справится.
Не решусь описать поразительную черствость, с какой это было сказано. Я смутился, но постарался скрыть свое смущение, приняв тон моего дядюшки Генри, священника, когда он уговаривал кого-нибудь из родственников принять участие в благотворительной акции.
– Не возражаете, если я буду говорить с вами откровенно?
Он улыбнулся и согласно кивнул головой.
– Разве она заслужила такое отношение?
– Нет.
– У вас есть к ней претензии?
– Никаких.
– Разве не бесчеловечно вот так бросить ее, безвинную, после семнадцати лет брака?
– Бесчеловечно.
Я посмотрел на Стрикленда с удивлением. Безоговорочное согласие с тем, что предъявлялось ему, выбивало почву из-под ног. Положение мое становилось затруднительным, если не сказать смехотворным. Я готовился к тому, что придется его убеждать, вызывать в нем сострадание, поучать, предостерегать и выдвигать требования, прибегая при необходимости к язвительности, негодованию, даже к сарказму, но что прикажете делать исповеднику, когда грешник признает свой грех, но не раскаивается в нем? Я о таком и не слыхивал, ибо моя привычная тактика сводилась к отрицанию предъявляемых мне обвинений.
– Ну, так что? – спросил Стрикленд.
Я постарался презрительно скривить губу.
– Раз вы все признаете, что тут скажешь?
– Видимо, ничего.
Я почувствовал, что довольно неумело выполнил возложенную на меня задачу, и разозлился.
– Но, в конце концов, нельзя же оставлять женщину без гроша.
– Почему нельзя?
– На что прикажете ей жить?
– Я семнадцать лет ее полностью обеспечивал. Может, теперь она для разнообразия сама о себе позаботится.
– Она не может.
– Пусть попробует.
Много чего нашлось бы на это возразить. Я мог бы поднять разговор об экономическом положении женщины, об обязательствах, которые – гласно и негласно – берет
