берёзками, Ильич рвался к своему «спасительному маяку», не надеясь ни на какие «спасательные соломинки». А кабан нёсся за ним как танк, сбивая и подминая под себя молодую поросль деревьев, и неумолимо настигая беглеца.
«На какого-то ловца и зверь бежит, а тут он – гад, за мной припустил – сам стал ловцом, а меня, как волка, загоняет! Загнанный зверь опасен, да только не я! Я для него не более опасен, чем загнанная лошадь! Хорошо ещё, что впереди меня ждёт спасительная цель, а не засада! А ещё этот Эдька Бернштейн раскаркался: „Движение – всё, конечная цель – ничто“, – побегал бы вместо меня, сволочь, и канул в Лету! Подонок, оппортунист, ревизионист, ворон ощипанный!» – метались мысли во взмыленной голове Ильича. «Нет, кабан – это отнюдь не „лучшее – враг хорошего“, а мой наихудший архивраг!!!»
Перед высокой сосной, Ильич, в диком отчаянии, проявил завидную сноровку и, в виртуозном прыжке, уцепился за её нижний сук, а с него, «вьюном», взобрался на ветку повыше, и оказался вне досягаемости вепря. Ружьё, в качестве «трофея» сильнейшего, валялось в шести шагах от спасительного для Ильича дерева, на лесном «поле боя». Во время бегства, Ильич ружья не бросил – не до того было, и, колотясь за его спиной, оно лишь подстёгивало его дополнительным стимулом, но перед этим прыжком и ради этого прыжка, ему удалось сбросить его с плеч долой. И вот теперь, Ильич сиротливо переживал его отсутствие у себя и присутствие в недосягаемой близости, как одноногий калека переживает отсутствие своего костыля, без которого далеко не уйдёшь. То, что кабан не смог бы использовать ружьё против него, будь оно даже заряжено, Ильича отнюдь не успокаивало. Сгоряча, забывшись, Ильич хотел было метать бисер слов перед свиньёй: – Товарищ! – начал он свою речь с импровизированной трибуны, пытаясь найти общий язык с кабаном, но, спохватившись, сплюнул. Но, увы, это был отнюдь не высокомерный плевок, а, всего лишь, слюнтяйский жест отчаяния! Да, его идеи, овладев массами, становились материальной силой доходившей, порой, до свинства, но смел ли он мечтать, чтобы они обессилили кабана?!
– «Да плевал я на тебя с высокого дерева!» – как говаривают у нас в массах! Тамбовский волк тебе товарищ, а уж такой «важный гусь», как я, свинье, к сожалению, не товарищ и даже не господин!! И шёл бы ты, ко всем свиньям!!! – надрывно простонал, проявляя-таки свободу слова, Ильич.
«Но сколько же времени мне – питомцу имения „Кокушкино“, придётся здесь „прокуковать“?! Увы, карманные часы мне этого заранее не подскажут! Сижу, как гусыня-лебедь на своих яйцах в гнезде. Если это так же долго будет продолжаться, то чёрти что высижу, а яички-то, при этом, полопаются! Ох, нет круче боли, чем боль в паху! Да ещё, не дай Бог, какая-нибудь „свинья“ или свинтус „красного петуха“ пустит по лесу, вот тогда такой же „аппетитный“ вид буду иметь, как и продукты производства крематория! Ох, не хочу я – еретик, Богоугодной свечой запылать! Одна надежда, что зимой
