пусть она поймет, что он такой же, как они, что он с ними, а не с теми, другими, что он со своей дочерью, с Карлой, с Эмилем, с этой матерью, дающей уроки музыки.
Сегодня он еще не пил! Он отяжелел, зато чувствовал себя сильным, прекрасно владел собой.
Он поглядывал на дверь. Его сжигало нетерпение. Он ловил шумы, различал шаги полицейских в длинном коридоре, приглушенный крик госпожи Маню, ее рыдания; видимо, она пыталась броситься на шею сыну, но ее оттолкнули…
Наконец-то… В щелку двери просунулась жестко очерченная физиономия полицейского в штатском, который взглядом спросил прокурора и, получив столь же молчаливый ответ, по знаку Рожиссара ввел молодого человека…
Рожиссар, который каждый год отправлялся на поклонение святым местам в Лурд[1] и в Рим в блаженной надежде зачать ребенка, заговорил так, как полагается говорить прокурору:
– Господин следователь задаст вам несколько вопросов, но ваши ответы записываться не будут, так как этот допрос неофициальный. Можете поэтому говорить совершенно искренне, что я от души вам и советую…
Почему первым среди всех присутствующих мальчуган заметил именно Лурса? Именно Лурса искали его живые быстрые глаза с первой же минуты, когда его ввели в кабинет прокурора, где царил официальный полумрак.
И Лурса невольно отпрянул, смущенный и опечаленный. Да, опечаленный, ибо он сразу почуял, что Эмиль сердит на него, что именно его юноша считает ответственным за все случившееся. Даже, пожалуй, более того! Казалось, он говорит: «Я приходил к вам и чистосердечно признался во всем. Расплакался перед вами. Сказал все, что было у меня на сердце. И вас, вас я встречаю здесь. Это из-за вас меня арестовали, из-за вас, который…»
Эмилю не предложили стула. Роста он был среднего, брючина на правом колене была забрызгана грязью. Хотя он старался овладеть собою, руки его тряслись.
Лурса завидовал ему. Даже не так его восемнадцати годам, как его способности приходить в такое полное отчаяние и, стоя здесь почти в полуобморочном состоянии, считать, что вся вселенная рухнула, знать, что мама плачет, Николь ждет и никогда не заподозрит его ни в чем дурном, что Карла приняла его, только его одного, в сердце свое, хотя, казалось бы, вся ее неистовая любовь уже давно отдана Николь.
Его любят! Любят безудержно! Любят безоговорочно! Пусть его мучат, пусть его осудят, пусть казнят, все равно три женщины всегда будут верить в него!
Что он сейчас чувствовал? Он, должно быть, весь напрягся, чтобы не повернуться к Лурса, чтобы глядеть прямо на Дюкупа, который сидел теперь за письменным столом, в то время как прокурор шагал по кабинету.
– Как вам уже сказал господин прокурор…
– Я не убивал Большого Луи!
Эти слова взорвались, как бомба, неудержимо и смятенно.
– Попрошу меня не прерывать… Как вам уже сказал господин прокурор, сейчас идет не официальный допрос, а скорее частная беседа…
– Я не убивал!
